Стая воспоминаний (сборник)

Странные дни и ночи перепадают в жизни! Ведь все у него, Соловьева, было гармонично и постоянно, так отчего ж теперь ему надо мучиться, как будто что-то в его жизни не так и будто живет он не в полную силу? Почему уже не кажется ему нелепым стремление робкого Войтеховича лететь к Зинаиде, забывшей его, и почему не коробит нежелание штурмана работать на земле, в аэропорту, при тех же самолетах?

Нет, было что-то в жизни выше его знания о ней, о людях, обо всем на свете, и Соловьев, свесив босые ноги на пол, посмотрел на горбящийся диван и захотел, чтобы пробудился Войтехович, спящий чутко, как курица, и чтобы они опять говорили, пускай без деланной оживленности, говорили тихо о простом: о погоде, о Днепре, о посевах.

Но был Соловьев все же самолюбивым человеком и потому вскоре одернул себя: «Полез в дебри, старый хрыч!» — а затем решил, что попросту заскучал без жены и сына, что скоро вернутся с Днепра его друзья, что жена все же не обойдется без его помощи на кухне, что сын пойдет в десятый класс и они вдвоем, как в прошлые зимы, станут ходить в туго облегающих тело шерстяных трико на каток и что все прояснится и будет опять хорошо.

3

Белесой ранью он наскоро черкнул на бумаге, что пора ему в утреннюю смену, пора подвозить горючее к винтовым самолетам, а он, Филипп, спит пусть до самого рейса, а там они встретятся в аэропорту, и, пробежав глазами четкое свое письмо, положил его на виду и на бумаге оставил запасной ключ.

Приятно вздрагивая от утренней свежести, чувствуя в теле неубывающую силу, заботясь о своей работе, которая утомит его, Соловьев быстро прошагал от летчицкого дома до аэропорта, прошел через зал, большой остекленной стеною вместившем, как аквариум, крупных пернатых загадочных рыб, и оказался на поле аэропорта.

И когда он продвигался вдоль барьера волочащейся своей походкой, когда окидывал глазами поле, представлявшееся поутру неограниченным и сквозным, то присматривался к строю пассажиров, выходящих на посадку, так заинтересованно, будто надеялся обнаружить среди них Войтеховича.

Сестра плотогонов

Теперь продолговатые листья лозы будут осыпаться и осыпаться в синюю и как будто погустевшую от синевы воду Припяти, будут игрушечными палевыми челнами скользить по реке, будут липнуть к бортам причаливающих катеров и к бревнам того каравана плотов, который вот-вот стронется и потянется вниз, вниз. Теперь и другие игрушечные челны обнаружатся на воде, и когда присмотришься, то поймешь, что это белые и серые перья птиц, и в ясной еще по-летнему выси над рекой различишь кружащих отлетных птиц и услышишь грудной невеселый клич…

Так подумала Прося о времени сентября, глядя на порыжевшие береговые заросли и представляя дорогу каравана вниз по реке, и когда стала спускаться по крутой, глинистой, с окаменевшими следами сапог тропе к зеленой, об одном окошке будке-конторе Смычковского перевального пункта, часто топая босыми загорелыми ногами и цепляясь за кусты лозняка, то обнаружила, что листья, слабые листья лозняка, очень легко остаются в ее руке. И через мгновение она стояла уже перед дверью конторы, к которой все еще не пристроили крыльца и в которую входить можно было сразу с земли, и держала полную горсть набившихся узких желтеющих листьев, пахнувших горько. Держала полную горсть, смотрела на листья, ощущая покалывающий ноздри их запах и думала о времени сентября, о том, что за каких-нибудь два дня, пока она была на соревнованиях по плаванию, сентябрь еще гуще мазнул все кругом желтым цветом.

Дверь, которую она попыталась было толкнуть рукою, полной листьев, распахнулась как будто сама, и спрыгнул вниз Антон Коврига, стриженый, в потертой армейской шинели, с красным радостным лицом, и Прося отшатнулась, надеясь, что посыпятся из конторы и остальные плотогоны — старый Данилец и малый, десятилетний Павлик, рыжий брат Антона, школьник, который на воскресный день всегда становился не то маленьким плотогоном, не то просто маленьким путешественником.

— Стой, солдатик! — прикрикнула строго Прося, замечая, что остальные плотогоны все еще там, за распахнутой дверью, в смолистой конторе. — Я не опоздала?

Как будто не слушал ее Антон Коврига, а оглядывал с нарочитой, нагловатой влюбленностью, улыбаясь задумчиво, и ей всегда немножко жутко становилось, когда перехватывала она хищный взгляд вчерашнего солдата, и она тоже словно бы видела себя со стороны, чужими глазами, и странное желание испытывала: хотелось вроде уменьшиться или измениться, не быть такой крупной, такой загорелой, спрятать округлые, сильные руки, не дышать, избавиться от темной родинки на шее, не смущать никого большими серыми глазами.