Стая воспоминаний (сборник)

Тут же иной советчик, очень-очень близкий, подсказал ему одну историю, когда вот так же, как сейчас, мчались на катерке в составе аварийной комиссии они вдвоем — он да Веремейчик. И когда оказались на месте аварии, капитан сказал, что судно не столкнулось с берегом, получило пробоину на фарватере. Действительно, судно могло с успехом пройти по фарватеру, глубина там была, глубина, да только Веремейчик тогда улыбнулся приятной и одновременно оскорбительной, какой-то глумливой улыбкой:

«Что ж, по-вашему, деревья на дне реки растут?»

«А может быть, и растут!» — вспыхнул он, Жернович.

Стали тралить дно. Дерево! Зацепили мягким тралом, опустились водолазы — и оказалось, что черный, древний, мореный дуб лежал на дне плашмя. Ясно будто, что судну помешать он не мог. И все же вызвал он, Жернович, корчевальный кран, и как только подняли тем краном дерево на берег, все осмотрели черную громадную корягу и сошлись на том, что дерево лежало на дне, в воде торчал лишь каменноугольный сук, а когда судно распороло обшивку о сук — дерево повернулось и легло плашмя. И Веремейчику, помнится, пришлось согласиться, театрально, наигранно, слишком чистосердечно признать, что был неправ.

Вспомнив давнишнюю историю, ясно представив строгого этого судию, этого инспектора с его вежливой и одновременно оскорбительной улыбкой, Жернович и теперь склонился к тому, что Веремейчик отчаянно оберегал свои узкие интересы и оборонял честь речной инспекции, и, как и тогда, подумал ныне Жернович с негодованием: «А река — разве она не общая? Разве дело смотреть на реку лишь в биноклик свой, узкий, службистский?»

Он даже выпрямился и сделал невольно такое движение сильными своими пальцами, точно папироску просил, и мгновенно перед ним оказалась маленькая, пухлая рука Веремейчика с блестящей никелированной зажигалкой в ней, мгновенно с легчайшим звуком отворилась эта зажигалка, пахнуло от нее чистым авиационным бензином, сокровенно загорелся бесцветный почти огонек и возникла утешительная переливчатая музыка.

— В самый раз побаловаться табачком, — заученным, неуловимым, жонглерским движением распахнул Веремейчик на другой ладони пачку мятно пахнущих сигарет, хотя знал очень твердо, что он, Жернович, не терпит табачного дыма, что в тридцать лет уж не привыкать к табаку.

Черт знает зачем так охотно искушал Веремейчик своим куревом!

— В самый раз побаловаться, — неожиданно для себя миролюбиво согласился Жернович, хотя и не взял ни единой сигареты с палевым мундштуком. — В самый раз, Веремейчик! Потому что вон он, буксир Гарцуева, и злополучная баржа. И Лоев под боком!

— И Лоев под боком, — подхватил Веремейчик чуть ли не радостным тоном, опять ловкими движениями распихивая по карманам курево, поющую зажигалку и затем пожимая дружески локоть Жерновича.

Потом Жернович будет недоволен этой минутой сближения с человеком, не нравящимся ему и представляющимся ему неискренним, но и даже потом, уже недовольный собою, своим заискивающим, соглашательским поддакиванием, он поймет, что единственно ради капитана буксира Гарцуева, этого щуплого, невзрачного, со сморщенным лицом Гарцуева, старается он и вроде выпрашивает какой-то благосклонности к тому.

Нет, и сам он, Жернович, был требователен и несговорчив, когда дело касалось справедливости, и сам умел кричать, когда видел перед собою не умного мужчину, а ворону, но еще там, в пароходстве, едва узнал о том, что случилась беда у капитана Гарцуева, случилась на таком надежном фарватере, то даже мысленно не посмел обругать Гарцуева вороной. Сам водивший суда по Верхнему Днепру, по Сожу, по Припяти и лишь совсем недавно осевший в конторе пароходства, Жернович прекрасно знал капитанов маломощных буксиров и теплоходов и в таких невзрачных с виду людях, как Гарцуев, видел по-настоящему преданных реке людей. Во всяком случае, в какой бы ни оказался беде Гарцуев и как бы ни был сам виноват в этой беде, все же огромное расположение испытывал он к старому воднику, не то что к Веремейчику, протиравшему штаны в конторе.

Как только стали приближаться малым ходом к застывшему у берега буксиру, Жернович покинул Веремейчика, уже не заботясь о том, что может обидеть таким образом Веремейчика. «Разберемся!» — сказал он себе, всматриваясь в знакомое, еще более унылое лицо капитана Гарцуева. И в тот миг, когда катерок, столкнувшись бортом с буксиром, начал было отходить назад, но, прочно соединенный канатом, опять подался к буксиру, Жернович, не ожидая трапа, перепрыгнул с одной палубы на другую.

Может быть, Веремейчик, цокнув каблуками и оказавшись тоже на новой палубе, с важным видом посматривал на матросов или, наоборот, с хитрецой взглядывал на него, Жерновича, когда он, позабыв на время о Веремейчике, жал руку каждому и почти не видел каждого, а все ловил изменения на унылом, постном лице Гарцуева. Пусть Веремейчик веселился в душе или осуждал его даже, наблюдая, как он здоровается с каждым, но разве дано было понять Веремейчику, что он, Жернович, пытается хотя бы этим взбодрить притихших, мрачных от сознания своей вины речников?