Стая воспоминаний

Крушанцев, как показалось Штокосову, нахмурился при упоминании фамилии Лунцова и опустил голову. Штокосову этот жест врача, эта неприветливость подсказали: не так уж рад Крушанцев иметь честь быть приятелем Лунцова. Штокосова это покоробило, он уже готов был махнуть рукой на такого заносчивого приятеля своего лучшего друга Лунцова, но что-то удержало Штокосова в кабинете врача. Возможно, то обстоятельство, что Крушанцев несколько мгновений сидел все еще с опущенной головой и как будто скорбел — непонятно, по чему.

— Вы друг Лунцова? — наконец поднял Крушанцев благородное, несколько удлиненное, с нежной и все же морщинистой кожей лицо.

— Да! — с вызовом и торопливо ответил Штокосов. — Друг Лунцова и друг Журбахина! Так что… ожидайте: в свое время появится перед вами и наш общий друг Журбахин.

— Нет, зачем вы так? — вроде оробел Крушанцев. — Пусть не появляется подольше. Зачем вы так? Лучше бы вы все оставались живы-здоровы.

— Разумеется, — подхватил Штокосов, уже испытывая симпатию к врачу, показавшемуся поначалу снобом.

И пока его ощупывали, прослушивали, приставляя к области сердца металлический диск с двумя резиновыми трубочками, о чем-то сложном, потаенном доносившими врачу, воткнувшему в уши эти розовые трубочки, Штокосов все пытался поймать взгляд врача и не то чтобы выспросить о своем здоровье, на которое пока не жаловался, а уловить, отгадать, отчего же врач так хмуро встретил его, Штокосова, — приятеля своего приятеля. Но, зная по опыту, что иногда одновременно и благоволим к друзьям и недолюбливаем их, Штокосов решил, что Крушанцев нарочито хмурился, не желая показывать излишнего расположения к приятелю своего приятеля. Противоположность, двузначность чувств в одном и том же человеке, парадоксальные реакции…

Штокосов теперь следил за порханием металлического диска и опасался почему-то, чтобы руки врача, направляющие этот полет, это перемещение фонендоскопа, не угодили ему в лицо.

Как вдруг Крушанцев резко сел на кушетку, подернутую целлофаном, и грустно, словно ставя откровенный диагноз, проговорил:

— Вы честный человек, вижу, вижу. Нет, я не об этой мелочи, не об этом визите! Но вы честный и к тому же, надеюсь, джентльмен. Скажите: вы в самом деле закадычный друг Лунцова? Впрочем! — прервал он себя так же неожиданно, как и начал. — Впрочем, если придете навестить и завтра…

— Барахлит? — спокойно и даже почему-то с издевкой спросил Штокосов, потыкав себя пальцем в могучую грудь, в ту часть ее, которую все называют сердцем. «Хотя сердце… — тоже с необъяснимым спокойствием подумал он. — Сердце, между прочим, имеет четкие границы, а мы, неучи, не знаем этих границ, не знаем, что сердце вот здесь, поближе к грудине и чуть повыше, аорта же его почти возле шеи. А мы тычем куда-то в селезенку…»

— Все-таки зайдите завтра. Может быть… Мне видится… вы честный человек. Джентльмен. Друг Лунцова. Зайдите, зайдите.

— А справочку? — напомнил Штокосов, почему-то не опасаясь этого вторичного приглашения и заботясь лишь о том, чтобы выдали ему какую-то цидулку, которая в глазах жены будет индульгенцией. — Ну, а кому за сорок — какое же может быть неусталое сердце. Мы устаем, сердце в первую очередь устает… Ритм! Автобусы, метро, служба, а дома, дома! — И он, поймав заветный бумажный листок, взмахнул рукой — и справочка, как белый подранок, полетела на линолеум цвета летней травы.

«Действительно, — подумал он уже потом, вернувшись в контору, — ничто не страшно, если вкусил счастьица. Точно веришь в свое бессмертие. А может, сердце лишь сегодня шалит, а завтра… Да, вот почему Крушанцев попросил и завтра заглянуть. Простите, но завтра все будет в порядке. Сегодня я с этой индульгенцией пораньше домой. А завтра Крушанцев убедится: в меру изношенное сердце. С таким живут миллионы моих сверстников, повсюду на этом шарике. Завтра ничто не озадачит Крушанцева, если я пораньше домой и если женушка не взбесится…»

Так он и сказал своим насторожившимся приятелям, — а после работы, когда мчались открытой, надземной линией метро через Измайловский парк, через эту дивную, старую, темную и густую рощу, мимо встающих почти рядом с линией метро осиянными солнцем зданиями, он еще раз попытался объяснить, почему он не может разделить их компанию и спешит навстречу проклятьям.

Журбахин и Лунцов косились на него, переглядывались так, точно вот-вот у них лопнет терпение сносить и дальше его обман, и Журбахин зычно, на весь вагон, иронизировал:

— Как же, торопится домой. Скорее домой. Да, домашний человек, честное слово. Домосед. А прошлой ночью тебе случайно не показалось, что светит не луна, а солнце, и что еще не вечер?