Стая воспоминаний

И все тут переглянулись с каким-то облегчением: Журанов — с добродушным мужем Ванды, сама Ванда — с сыном. Словно бы все позабыли сразу о нарочитой, изощренной приветливости Валерика, словно бы всем и пригрезилось общее, что связывало их всех, — ну хотя бы тот балкончик, который, помнится, никогда не прятал от дождя, настолько был маленький. А может, лишь ему, Журанову, представилась та огражденная гнутыми прутьями махонькая колыбелька на высоте.

Шаркающий звук пилы, который доносился с соседнего двора, заставил его посмотреть туда, за терновниковые заросли вдоль забора, но никого из пильщиков Журанов не разглядел. Пила взвизгивала поначалу, а потом, уходя в дерево, шаркала все сытее, и Журанов знал, что звук этот на расстоянии истает вовсе, перейдет в шум деревьев.

— А вы не охотник? — внезапно спросил у Журанова его добродушный спутник.

6

Как будто и вправду Журанов был охотник, с горячими глазами любил снимать со стены ружьецо и протирать, сдувать с него пылинки, гильзой отмеривать дробь и сыпать этот железный горошек в дрожащую ладонь — до того он обрадовался разговору об охоте, заглядывать стал в лицо своему добродушному спутнику, вопрошать у него и ахать, хотя и не был он, Журанов, охотником, а только мечтал побродить с ружьем по лесам, только завидовал своему коллеге по институту Сечину, Сергею Христофоровичу, который всякий понедельник так складно и захватывающе рассказывал о своих приключениях, будто ничего интереснее охоты и не было на свете. И вот теперь, вспоминая Сергея Христофоровича Сечина и увлекаясь разговором об охоте, Журанов находил с проницательностью, отчего прежде так занимали его рассказы институтского охотника, подобно тому, как теперь казались такими умными рассказы вот этого невооруженного охотника: чтобы не помнить своих тревог, не помнить той единственной комнаты своей, не знать ничего. Да, мы порою так рады незамысловатым словам и готовы слушать человека, рассказывающего об охоте или спорте, и вот мы слушаем, слушаем, и наши умные дела меркнут перед чужими увлечениями, нам тоже хочется жить просто, не отягощать свою жизнь разными сложностями. Слушая спокойного человека, мы завидуем ему и даже не предполагаем, какие противоречия и сомнения беспокоят и его душу. Счастливый человек, думаем мы.

Он был вовсе не прост, счастливый Вандочкин муж, и потом, когда они исходили немало, развлекая один другого все тем же разговором об охоте, Журанов спохватился, что охотник этот очень понял его настроение, его неустроенность и былями своими хочет его усыпить. Журанов даже почувствовал оскорбление и замолчал.

А спутник мгновенно уловил перемену в его настроении, больше не стал докучать, шел и посвистывал, такой сообразительный, такой наблюдательный, как и полагается быть охотнику.

Все-таки исходили они немало, теперь возвращались усталыми, точно плотно поели. Журанов никак не мог припомнить, что такое он должен не упустить, о чем неважном он должен не забыть, и, едва услышал шаркающий звук пилы, вздохнул: ах да, ведь он ждал этого звука пилы! Всякий пустяк его радовал теперь, и вот он вслушивался, как пила взвизгивает поначалу, но вскоре уже приглушенно членит дерево, а под конец опять пронзительно зудит, и почти одновременно слышится мелодичный звон отставляемой пилы и стук отпиленного чурбана.

Может быть, он и постоял бы некоторое время на крыльце, дыша запахом опилок, если бы не померещился ему из распахнутых дверей знакомый голос, уж очень знакомый голос, будто бы голос Ирины.

— А мы хотели вас искать, Дмитрий Алексеевич, — и тревожно, и в то же время словно бы игриво произнесла Ирина и знакомым, сто раз знакомым движением провела по виску, поправляя мнимое колечко волос.

В первое мгновение он едва не потерялся, точно все это происходило там, там, в той единственной комнате, где оставались его вещи, где ходила, где жила тихая, вежливая жена его, Майя. Но когда он подумал, что Ирине в клинике дали новый адрес его, оставленный им для сотрудников института, и что приехала она все же одна, то уже с любопытством взглянул на эту бедную девочку, которой нелегко в эти минуты, как ни приветлива она. Бедная, бедная, думал Журанов, глядя на эту девочку; бедная, бедная. «Мам, я пошла», — слышал он теперь другой, давнишний голосок ее, ломкий от своего превосходства, и словно впервые прислушивался к ней, выросшей на его глазах, и словно впервые видел, какая она красивая девочка, красивее мамы, хоть и совершенно не похожа на красивую свою маму. Даже страшно за нее, такая она красивая, черноглазая, чернобровая. Бедная, бедная, думал Журанов, припоминая отношение этой девочки к себе и сочувствуя ей теперь.

— А мы хотели вас искать, Дмитрий Алексеевич! — воскликнул затем и Валерик, и это был уже немного другой Валерик, не такой, как утром, как раньше, тоже улыбчивый, как утром, но сейчас по-настоящему душевный.