Сталь императора

Столыпин живо интересовался у Крылова последними флотскими достижениями и удивлялся жуткой бесхозяйственности моряков, бездарно распоряжающихся списанной техникой, ведь она могла бы еще долгое время успешно эксплуатироваться «на гражданке», особенно на селе, задыхающемся от энергетического голода. Молодые офицеры шумно обсуждали приобретение целой эскадры и радовались, как дети – новым игрушкам. Надо было придумать названия сразу для шести «немцев». С воодушевлением приняли предложение государя вспомнить про инородцев на русской службе – Адама Йоханна фон Крузенштерна и Фабиана Готтлиба Таддеуса фон Беллинсгаузена.

Император в обсуждении участия не принимал, стоял у окна, бездумно провожая взглядом уходящие во тьму снега, и прислушивался к своим новым старым ощущениям. Отправляясь на встречу с Вильгельмом II, он вдруг почувствовал льдинку под сердцем и волны холода, пробежавшие от нее по всему телу. Вспомнил, когда впервые испытал подобное. Зима 1913 года, железнодорожный вокзал Петербурга. Несколько часов в ожидании нужного поезда, обжигающе горячий чай, музыка духового оркестра. И внезапно нахлынувшее предчувствие войны, накрывающее с головой понимание, что мир – с прогулками по ночным улицам, с посиделками на прокуренных кухнях и политическими диспутами до хрипоты, аппетитными запахами из кухмистерских, новомодным синематогрофом – необратимо заканчивается. Говорят, нечто подобное чувствовали очень многие люди перед Первой мировой войной. И многие спешили еще раз сходить на выставку новомодных художников-авангардистов, навестить старых друзей, прогуляться по набережной или посидеть в кафе, потому что, возможно, это – в последний раз. Сходные ощущения описывали в своих произведениях Ремарк и Хемингуэй. «Титаник» уже идет ко дну, но еще можно несколько минут постоять на палубе, жадно ловя свежий воздух, пока не начнешь глотать соленую морскую воду.

Это не было какое-то золотое время. Совсем недавно отбушевал экономический кризис и отгремели столыпинские судебные процессы, когда он еще пытался создавать профсоюзы заводских рабочих, писал статьи, выступал на митингах и все время ходил по краю между тюрьмой, ссылкой и эмиграцией, играя в кошки-мышки с охранкой. Но вся эта революционная суета позволяла отвлечься, скинуть груз забот и сходить на любимый спектакль или посидеть у костра в лесу. Потом, конечно, все это тоже можно было делать. Но война, как дамоклов меч, висела у всех над головой, не давала вздохнуть полной грудью, как будто сдавленной стальным корсетом.

Многие тогда, так же как и сейчас, умудрялись жить с широко закрытыми глазами, старательно не замечая первых сполохов Гражданской войны, черносотенных шествий, нищего населения, огромных долгов, рекордно подпрыгнувших цен. Но даже их уже накрывало сомнение: «Как раньше уже не будет». Эту безвозвратность сложно описать словами. И только звуки музыки «На сопках Маньчжурии» в голове. Закончился старый мир соблюдаемых союзных договоров, слова честного купеческого, вольтеровского мазохизма – «мне глубоко чужды ваши суждения, но я жизнь отдам, чтобы вы могли их высказать», и прочих выдуманных «прав и свобод». Все! Его нет! Здравствуй, родное средневековье! Ты и так не особо уходило, но теперь уже неприкрыто и в полный рост шагаешь по центральным улицам столиц «всего цивилизованного человечества»: религиозные и этнические конфликты, произвол сильного, удары в спину и из-за угла, постоянные попытки устроить геноцид и разжечь огонь джихада. В любой непонятной ситуации объявляй крестовый поход. Смело заменяй моральные нормы и нормы права религиозным фанатизмом и революционным правосознанием. Победишь – расскажешь, почему поверженный тобой враг был неправ. Проиграешь – какая разница, что о тебе будут думать стоящие вокруг твоего эшафота? Цивилизация возвращается в дивный старый мир, где все разрешено и винтовка рождает власть. Эту тяжесть на сердце некому скинуть и не с кем разделить, даже если убежишь куда глаза глядят. С тобой ли, без тебя – люди будут гибнуть все равно. Вопрос только – где, сколько и во имя чего? Мир в очередной раз изменился, и нужно адаптировать свое мышление к этому неоспоримому факту. Пора заново свыкаться с мыслью, что Европа начинает заучивать слова «Завтра принадлежит мне».

Конец третьей книги