Стален

А я тем вечером спал в переходе под Комсомольской площадью – на меня ссали собаки, плевали бомжи, с презрением поглядывали шлюхи – и был счастлив…

Обо всем этом я мог бы написать подробно, но в какой-то момент вдруг понял, что читателю довольно и того, о чем я упомянул вскользь.

Глава 35, в которой говорится о невротической оппозиционности, нежных лицах и тайне великого Космати

Тысячи людей, тысячи комнат, бесконечные коридоры, застоявшиеся запахи кухонь, окурок за зеркалом в первой терапии, лифт с брошенной каталкой, курилка, на стене которой кто-то написал масляной краской: «Господи, дай мне пирацетам, чтобы изменить то, что надо изменить! И дай мне феназепам, чтобы принять то, что я не могу изменить!» Двери многих палат открыты, и оттуда доносятся стоны и всхлипы, храп и кашель, а то вдруг кто-нибудь вскинется и заговорит во сне, забормочет на странном жалобном языке, звуки которого вызывают щемящую боль в сердце… звякнет металл о стекло, скрипнет кровать, и снова тишина воцаряется в огромном здании, уходящем бетонными корнями в те времена, когда на этом месте хоронили безымянных бродяг и казнили детей…

Избежать госпитализации мне не удалось.

Сердце болело все чаще и все сильнее, накатывал страх, подступала тошнота.

Анализ крови напугал врача, поставившего предварительный диагноз «инфаркт», и меня на «Скорой» с мигалкой и включенной сиреной доставили прямиком в реанимацию. Там, впрочем, установили, что миокард в относительном порядке, и перевели во вторую терапию, рекомендовав стентирование коронарных артерий.

Это был попадос, как говорил мой друг Хан Базар.

Я попался.

У меня были две возможности – дождаться очереди на бесплатную операцию или взять кредит, например, под залог квартиры. Попытался выпросить у издателя аванс под будущую книгу, но он предложил всего сто тысяч, а это не покрывало затрат на установку стентов.

В больницу я попал в пятницу, а в понедельник позвонил главному редактору журнала, чтобы предупредить о невыходе на работу.

– И сколько стоит вся эта хрень? – спросил он.

– Тысяч пятьсот-шестьсот, не считая реабилитации.

– Да не вопрос, – сказал он. – Это же в рублях, надеюсь?

Уже через полчаса мне позвонила Катя Ивлева, которая в нашем издательском доме отвечала за страховки, и сказала, что редакция оплатит операцию, и в тот же день меня перевели в палату с кондиционером, душем, туалетом и видом на облетающий больничный парк.

Вторая койка в палате пустовала.

Вечером ко мне ворвалась разъяренная Монетка, как-то преодолевшая посты охраны, наорала: «Почему не позвонил?» и вывалила на стол пакет с едой, планшет, спортивный костюм, домашние тапочки, туалетную бумагу, ложки-вилки-тарелки, сигареты, теплые носки и нижнее белье.

– Переодевайся, – приказала она. – А грязное заберу в стирку. И поскорее – у меня дела еще…

Выглядела она усталой.

Я проводил ее до шлагбаума.

– Слушай, – сказала вдруг она, – неужели мать тебя никогда не искала?

– Ничего об этом не знаю…

– А ты ее?

– Почему тебя вдруг это заинтересовало?

– Странный ты… а если останешься один? Совсем один? Неужели тебе никогда не хотелось… неужели тебе никогда не было жаль…

– Да с чего такие вопросы, Лиза?

Монетка вдруг перекрестила меня и всхлипнула.

– Ну что ты… завтра операция, потом денек подержат в реанимации, и в четверг мы с тобой встретимся…

– Дай Бог…

Но думала она о чем-то другом.

Села в машину и так газанула, что из-под задних колес полетела мокрая листва.

Операция прошла без осложнений, после реанимации я позвонил Монетке, но она не ответила.

Вернувшись в свою палату, я обнаружил на соседней койке седого мужчину с ухоженной бородкой и веселыми глазами.

– Аристарх Девушкин, – сказал он, поднимая руку, как школьник на уроке. – А ваше лицо мне знакомо… ну конечно! – вскричал он, когда я представился. – Такое имя не каждый день встретишь. Я же у вас в газете печатался году, наверное, в девяносто пятом или шестом! Жду шунтирования после третьего инфаркта…

Наверное, я свихнулся бы от его страсти к разговорам, но Аристарх Девушкин обладал таким волшебным голосом, что его можно было слушать бесконечно, даже если бы он говорил о брачной жизни императорских пингвинов или княжеских печатях пятнадцатого века. Иногда я вставлял реплики, но больше молчал.