Стален

– Я не левша. Я стал левшой. Врачи сказали, что это, наверное, единственный случай в истории, когда человек, родившийся правшой, стал левшой. Левшизм – это же явление антропологическое, но в моем случае – психологическое… психическое… это случилось после смерти сестры… когда мать впервые увидела, как я ем левой, она ударила меня по руке ложкой и расплакалась… она считала мой левшизм чем-то вроде грехопадения…

– А твой отец?

– Он сказал, что, случись с ним такое, он, конечно же, отрубил бы себе левую руку топором, но люди живут и с одной рукой…

Фрина взяла мою левую руку и подула на нее, как дуют на горячее.

По вечерам, когда становилось темно, я помогал Фрине дойти до пруда, раздевал и на руках вносил в воду. Она плавала, держась за мою руку, а потом усталая прижималась ко мне, и мы долго лежали в теплой воде, глядя в небо, прислушиваясь к рокоту отдаленной грозы и едва шевеля ногами, почти бесплотные, почти бесполые, почти бессмертные…

Глава 23, в которой говорится о трех каплях йода на стакан воды, постыдном героизме и гнилых немецких нитках

Как только Фрина вернулась из больницы в Троицкое, Лев Дмитриевич приказал, Нинель распорядилась – и мы были обеспечены всем необходимым.

Множество людей в серых брюках и серых куртках с тонким красным кантом обслуживали огромное поместье – ухаживали за деревьями и дорожками, подстригали газоны, следили за чистотой в домах и исправностью автомобилей, меняли и стирали постельное белье, чинили электропроводку и канализацию, готовили еду для хозяев и гостей, охраняли их покой.

Эти безмолвные люди были незаметны и вездесущи. Жили они в западной части поместья, за оранжереей и теплицами, в маленьких домиках на две семьи. Только Нинель знала их всех в лицо и почти всех по именам.

Рядом с Матрешей неотлучно находилась Баба Нина – пожилая крепкая женщина в маленьких очочках. Она помогала хозяйке принимать ванну, вручную стирала ее белье, составляла ее меню, делила с ней ликер, читала на ночь неразменного «Обломова» и добывала народные лекарственные средства, которые, впрочем, прежде чем отдать Матреше, обязательно показывала Нинели.

Баба Нина среди прислуги занимала такое же особое место, как и Иван Никитич Скромный, сухощавый язвительный старик по прозвищу Третья Рука, хотя он предпочитал считать себя неусыпной совестью хозяина, воплощенной укоризной.

Подавая Топорову свиную отбивную, Иван Никитич язвительно возвещал: «Ваш холестерин, Лев Дмитрич!» А поднося спичку к сигаре, непременно говорил: «Отведайте рака легких, Лев Дмитрич!»

У него всегда наготове было несколько пар очков для Топорова, чистые носовые платки, спички, маленькая фляжка с коньяком, кубинские сигареты, паркеровская ручка для подписей, карандаш для записей и пузырек с йодом.

– Говорят, Сталин не доверял врачам и от всех болезней лечился йодом, – сказала Фрина. – Стакан воды с тремя каплями йода. Этому научил его какой-то фельдшер, кажется, коновал. Правда это или нет, не знаю, но каждое утро Иван Никитич ставит перед хозяином стакан с тремя каплями йода и не уходит, пока не убедится, что Лев Дмитриевич выпил чудодейственное сталинское средство. Верный слуга, который последует за господином на плаху и войдет в рай рабов с собственной головой под мышкой и пузырьком йода в кармане – для хозяина. Таких нынче не фабрикуют. Если дела у Льва Дмитриевича пошатнутся, он может поштучно распродать прислугу – заработает кучу денег…

– Патриархальный рай. Единение рабов и хозяев, мир, покой и благорастворение воздухов…

– Лев Дмитриевич из тех людей, – сказала Фрина, – которые убеждены, что Россия одним боком граничит с Богом, другим – с адом, а потому порядок в ней важнее прогресса.

– Это наше прошлое или будущее?

Фрина усмехнулась.

Михаил Сергеевич Мингалев, молодой врач, который навещал ее по утрам, не принадлежал к прислуге. Жил он где-то неподалеку, приезжал в поместье через десять минут после вызова на «Ягуаре», был холоден, сдержан и благоухал дорогим парфюмом. К нам он являлся в сопровождении хозяина.

Пока доктор осматривал Фрину, мы выкуривали по сигарете за столиком у террасы.

Я не знал, о чем разговаривать со стариком, предоставляя инициативу ему.

– Почему литература, писательство? – спросил он однажды. – Понимаю, что профессия выбрала вас, но почему вы откликнулись? Вас привлекает роль героя?

– Героя?

– Иногда складывается впечатление, что художники, писатели, музыканты только тем и занимаются, что «борются», «противостоят», «ломают стереотипы», «свергают с пьедестала», «гибнут в неравной борьбе»…

– Мне кажется, что в этой героизации есть что-то жалкое… словно всем этим людям за себя стыдно…

– То есть, по-вашему, профессия как профессия?