Сталин. Энциклопедия

Академик Академии наук УССР (1929). Герой Социалистического Труда (1943). Лауреат Сталинской премии 1941.

«Когда началась Отечественная война, – писал Е.О. Патон, – мне 71 год, но война касается непосредственно и меня. Что делать? Где сейчас мое место? Ехал в поезде в Нижний Тагил в командировку.

На крупном железнодорожном узле я опустил два письма. Первое в Киев, где моя семья и институт. Второе – человеку, на которого в тот день с особой надеждой и верой смотрели миллионы моих сограждан. Я писал ему:

«В мои годы я уже вряд ли могу быть полезным на фронте. Но у меня есть знания и опыт, и я прошу Вас, дорогой Иосиф Виссарионович, используйте меня как специалиста там, где Вы найдете возможным и нужным. Родина в опасности, и я хочу свои последние силы отдать ее защите».

Отправив письмо товарищу Сталину, я почувствовал облегчение. Я словно присоединялся, пусть пока мысленно, к действующей армии.

Я снова развернул тематический план института на 1941 г. Теперь это уже был иной год: год войны. Сколько ей суждено продлиться? Месяцы, годы? Все равно, она должна быть победоносно завершена.

Я читал пункт за пунктом, читал другими, «военными» глазами. Многое из того, что еще сегодня утром казалось самым важным и неотложным, сейчас отодвигалось в сторону, на второй план.

Цельнометаллические вагоны подождут, теперь важнее увеличить, ускорить выпуск вооружения. Исследовательские темы дальнего прицела, которые дадут осязаемые результаты лишь через 2–3 года, – пока тоже в сторону.

На первый план выдвинуты вопросы, решение которых необходимо для войны, для победы».

ПЕРВЕНЦЕВ Аркадий Алексеевич (1905–1981), русский советский писатель. Лауреат Сталинской премии (1948, 1949). В годы Отечественной войны военкор «Известий», выступал также в «Красной звезде», «Красном флоте» (политработник ВМФ, капитан 1-го ранга). В произведениях о Гражданской и Великой Отечественной войнах запечатлел образ И.В. Сталина.

А. А. Первенцев писал: «Сталин знал, за что его ненавидят. Каждый жест его руки выражал угрозу. Случайно в конвульсии поднятый палец на ложе смерти заставил шарахнуться его сотоварищей по руководству и застыть в минутном испуге. Она, вернее, их нечистая совесть, пригвоздила их на месте, а поднятый палец агонизирующего владыки был хуже, чем ременный бич гуртовщика для коварного стада.

Он завершал долгую жизнь в одиночестве, но это только казалось. Из миллионов глаз катились слезы, ими можно было наполнить реки. Для многих, для большинства он был страшной потерей, закатилось солнце, каждый вдруг понял, что и он смертен, если умирает сам Сталин, богочеловек.

Так слагался мир, созданный его гениальной волей отнюдь не из карточных домиков. Мир был подвластен ему, а он не подвластен себе. И прежде всего из-за запущенной психологии кадров непосредственного окружения. <…>

…Троцкисты сочиняли гнусные версии, они ненавидели Сталина, ибо он прежде всего мешал им, разгадав их сложные политические интриги, по захвату власти для господства над Россией. Потомок карталинских повстанцев вступился за оскорбленную Русь и выдвинул себя наряду с Дмитрием Донским, Иваном Калитой, Грозным и Петром. <…>

Сталин целиком принадлежал политическим интересам, и это вполне естественно, он был в самом начале политбойцом, потом организатором масс и завершил вождем масс, целиком собранных им для решения одной задачи – последовательного построения прочного здания социализма и коммунизма в общем итоге. Всякое послабление мысли в другом направлении он категорически отвергал, и даже его разносторонность в познании многих предметов науки и культуры была подчинена все той же цели. Это был концентрированный, динамический мозг, заряженный мощной энергией, способной действовать на других с непреодолимой силой.

Если говорить о тепле его натуры, о том человеческом, в поисках которого безуспешно пребывает любой исследователь политических лидеров глобального масштаба, следует обратиться к первоисточнику, к его матери. Судя по моим наблюдениям, Сталин хорошо относился к своей матери, жившей в Тбилиси и не соглашавшейся променять привычное место родины на неясную столицу новой России. И потому сын был далек от нее; связующие нити не рвались, но терялись в огромных расстояниях. Мать отдала его другим и с трагической покорностью простой грузинки приняла на себя свое горе. Она понимала, что, отдавая его другим, она отдавала его на счастье этим другим. О жертве своей или жертвенности сына, по-видимому, она не думала. Только однажды при его коротком заезде в Тбилиси посмотрела на его голову и сказала: «А ты начинаешь седеть». – «Ничего, мама, лишь бы здоровье»».