Сталин и космополиты (сборник)

«Отсутствие творческих интересов и равнодушие писателей друг к другу объясняются взглядом руководящих товарищей на литературу как на подсобное хозяйство в политике. Литература лишена всякой самостоятельности и поэтому потеряла жизнедеятельность. Художники влачат жалкое, в творческом смысле, существование; процветают лакеи, вроде Катаева или Вирты, всякие шустрые и беспринципные люди… Совершенно губительна форма надзора за литературой со стороны ЦК партии, эта придирчивая и крохоборческая чистка каждой верстки журнала инструкторами и Еголиным… Уже не говоря о том, что это задерживает выход журналов, нивелирует и выхолащивает литературу, это, к тому же, не спасает от ошибок (пример с повестью Зощенко)… Такая практика должна быть сломана, если товарищи хотят, чтобы наш Великий Союз имел если не великую, то хотя бы большую литературу.

Я не тешу себя иллюзиями относительно перемен в литературном деле. Все мы – навоз для будущих литературных урожаев. Литература встанет на ноги только через 20 – 30 лет. Это произойдет, когда народ в массе своей, при открытых дверях за границу, станет культурным. Только тогда чиновники будут изгнаны с командных постов… Бедственно положение писателя, очевидца и участника грандиозных событий, у которого, тем не менее, запечатан рот, и он не может высказать об этих событиях своей писательской правды… Литература видела на своем веку Бенкендорфов всех мастей и все-таки осталась жива. Минует ее и наше лихолетье…»

«Обо всем этом должны знать наверху, но там не знают. Было время, когда писатели – и я в том числе – разговаривали со Сталиным о литературе, а теперь к нему не пускают, и даже письма писателей не доходят до него».

* * *

Антисоветски настроенные элементы из числа писателей критику и осуждение вредных произведений, а также положение в советской литературе оценивают с враждебных позиций, заявляя, что в условиях советской действительности литература существовать и развиваться не может.

Поэт Уткин И.П.: «Руководство идеологической областью жизни доверено людям не только не любящим мысли, но равнодушным к ней.

Все поэты похожи друг на друга, потому что пишут политическими формулами. Образ изгоняется потому, что он кажется опасным, ведь поэтический образ – это не таблица умножения.

Я неугоден, потому что иду собственной поэтической дорогой и не поступаюсь своим достоинством. Они хотели бы сделать из советской поэзии аракчеевские поселения, где всяк на одно лицо и шагает по команде. Я как поэт на шагистику не способен и поэтому опасен: ведь за мной стоит широкий читатель, до сердца которого я легко дохожу. Этот читатель думающий, а поэтому тоже опасный, конечно, с точки зрения партийного бюрократа.

Управление литературой, управление поэзией! Поэзией нельзя управлять, для нее можно создавать благоприятные условия, и тогда она цветет, но можно надеть на нее смирительную рубашку, и тогда она есть то, что печатается в наших журналах. Она обращается в казенную свистульку.

При проработке Федина «мясорубка», кажется, испортилась. Что-то не сделали из Федина котлету. Вишневский и Тихонов даже его хвалили. А после всего устроили банкет и пили с Фединым за его здоровье. Я рассматриваю такое поведение как носоутиранье «Правде».

А может быть, решили, ввиду безрезультатности массового кровопускания, применявшегося к Чуковскому, Асееву и Зощенко, отказаться от этого впредь и пробуют иначе разговаривать. Все равно нас не исправишь. Они не могут, как мы, а мы не хотим, как они. Ну и что они с нами сделают? Печатать не будут? – все равно не платят! Кормить не будут? – будут, им невыгодно, чтобы мы издыхали».

* * *

Писатель Шкловский В.Б.: «В литературе, особенно в военной журналистике, подбираются кадры людей официально-мыслящих, готовых написать под диктовку. Существует болезнь свежей мысли. Даже Эренбург мне жаловался, что установки становятся все более казенными».

«Проработки, запугивания, запрещения так приелись, что уже перестали запугивать, и люди по молчаливому уговору решили не обращать внимания, не реагировать и не участвовать в этом спектакле. От ударов все настолько притупилось, что уже не чувствительны к ударам. И в конце концов, чего бояться? Хуже того положения, в котором очутилась литература, уже не будет. Так зачем стараться, зачем избивать друг друга – так рассудили беспартийные и не пришли вовсе на Федина. Вместо них собрали служащих Союза [советских писателей] и перед ними разбирали Федина, и разбирали мягко, даже хвалили, а потом пошли и выпили и Федина тоже взяли с собой.

Союз стал мертвым, все настолько омертвело, что после Асеева, после Зощенко, после Сельвинского, после Чуковского – Федин уже не произвел действия. Довольно! Хватит! Надоело! Можно и не пойти – так почувствовали люди и не пошли. С проработками больше не выйдет. Пусть придумывают другое».