Сталин и писатели Книга первая

Во всяком случае, он довольно ясно дает понять, что в желании Сталина «окончательно задвинуть» Демьяна, помимо соображений сугубо политического свойства, был и какой-то личный мотив.

Такой мотив у Сталина действительно был.

Сюжет третий «ВЫ ХОТИТЕ, ЧТОБЫ Я МОЛЧАЛ?»

До декабрьского письма 1930 года Демьян в своих письмах обращался к Сталину так: «Иосиф Виссарионыч, родной!», «Родной!», «Дорогой мой хороший друг!». Это — в личных письмах. Обращаясь к вождю с официальными просьбами (скажем, о «протекционном вагоне»): «Дорогой Иосиф Виссарионович!» Соответственно и Сталин отвечал ему так же: «Дорогой Демьян!»

Письмо от 8 декабря 1930 года начинается обращением: «Иосиф Виссарионович». Не то что не «родной» и не «дорогой», даже не «уважаемый».

Сталин, соответственно, отвечает ему на эту, мягко говоря, невежливость уже без всякого обращения:

Т[овари]щу Демьяну Бедному.

Письмо Ваше от 8.XII получил. Вам нужен, по-видимому, мой ответ. Что же, извольте.

Совсем другой тон. А тон, как отметил Сталин в том же своем письме, создает музыку.

Стало быть, и музыка теперь пошла совсем другая.

У Демьяна этот обиженный, оскорбленный и раздраженный тон вскоре сменился извиняющимся, подобострастным, даже униженным. У Сталина же, наоборот, во всех его упоминаниях о Демьяне стало звучать постоянное и все более усиливающееся раздражение, даже злость. Это была не просто резкость политической отповеди. Это было какое-то глухое ЛИЧНОЕ раздражение.

Письмо Демьяну, начинающееся словами «Вам нужен мой ответ. Извольте», Сталин включил в собрание своих сочинений, как имеющее принципиальное, политическое значение. Но при этом многое из него убрал. (В документальном разделе все потом вычеркнутые части текста этого письма заключены в квадратные скобки.) Выходит, Сталин и сам сознавал, что в свою политическую отповедь Демьяну внес некое личное раздражение, к делу отношения не имеющее.

Для этого личного раздражения были у него свои причины. И удивляться надо не тому, что он не смог этого раздражения сдержать, а скорее тому, что он не дал ему полную волю.

А непосредственным поводом для этого раздражения стало следующее.

В конце 1934-го — начале 1935 года закатилась звезда одного из ближайших сталинских соратников — Авеля Софроновича Енукидзе. Он был снят с поста секретаря ЦИК, выведен из ЦК, исключен из партии. Это было только начало его заката. Спустя два года — в 1937-м — он был расстрелян.

К объяснению причин этой внезапной немилости вождя к недавнему своему другу и соратнику я еще вернусь в главе о Булгакове. (В связи с его пьесой «Батум».) Здесь же упоминание об этом событии мне понадобилось лишь постольку, поскольку оно стало завязкой другого сюжета, не столь значительного, но имеющего самое прямое отношение к предмету моего повествования. 

Падение Авеля Енукидзе повлекло за собой его выселение из Кремля и начало так называемого «Кремлевского дела» — о будто бы существовавших террористических замыслах среди сотрудников правительственных учреждений. Арестовали 78 человек. Среди арестованных были сотрудники секретариата ЦИК СССР и сотрудники кремлевских служб, в том числе и самые мелкие — вплоть до уборщиц. Все это липовое дело было создано с единственной целью: прикрыть, замаскировать истинную причину падения Авеля Енукидзе. Надо было сделать вид, что за этим его падением стоят не личные амбиции и личное раздражение Сталина, а серьезные политические причины. В числе арестованных по этому «Кремлевскому делу» оказался ответственный секретарь журнала «Советское строительство» Михаил Яковлевич Презент. Журнал этот издавал ЦИК, и Презент был человеком близким к Авелю Софроновичу. Но причиной его ареста была не только его близость к впавшему в опалу бывшему секретарю ЦИК.

Одной из главных, а быть может, даже и главной причиной особого интереса органов НКВД к фигуре М.Я. Презента был его дневник, слух о котором еще до его ареста распространился в московской литературной — и не только литературной — среде.