Сталин и Рузвельт. Великое партнерство

Рузвельт ответил, что он «отчасти» согласен с этим мнением и что именно по этой причине он считает: лица старше сорока лет должны быть исключены из любого будущего правительства Франции. Он упомянул Дакар в Сенегале, французской колонии, самую западную точку на Африканском континенте, как «прямую угрозу США»[178], и Новую Каледонию, на которой совсем недавно были размещены ВМС США, поскольку по своему расположению эта заморская территория Франции представляла угрозу для Австралии и Новой Зеландии. Обе колонии, по его идее, должны быть переданы под международную опеку: «Это было бы не только несправедливо, но и опасно, если после войны у французов останутся какие-либо важные стратегические позиции».

Черчилль придерживался совершенно другого мнения о Франции, поэтому он сменил тему, заявив, что Великобритания «не стремилась и не рассчитывала приобрести какие-либо дополнительные территории». Это заявление, вероятно, должно было напомнить Рузвельту и Сталину о том, какие обширные территории по-прежнему контролировались Англией.

Тем не менее Сталин продолжил разговор о Франции. Этой стране нельзя доверить никаких стратегических владений за пределами ее собственных границ, заявил он. Черчилль возразил, что Франция была побежденной нацией и страдала от ужасов оккупации.

– Напротив, – ответил Сталин, – ее руководители организовали капитуляцию страны и «открыли фронт» перед германскими войсками.

Рузвельт перешел к теме, которой они пока еще не касались: к Германии. Он хотел бы, по его словам, чтобы сама концепция рейха была стерта в немецком сознании, «чтобы само это слово… исчезло из языка».

Сталин ответил примерно в таком же духе, наряду с этим он подчеркнул, что недостаточно уничтожить только слово «рейх»: «Надо, чтобы сама концепция рейха стала бессильной когда-либо вновь ввергнуть мир в пучину войны… И пока победоносные союзники не обеспечат себе стратегические позиции, необходимые для предотвращения рецидива германского милитаризма, они не смогут решить этой задачи»[179].

Затем Сталин поднял тему о послевоенных границах Польши, заявив, что хотел бы помочь полякам получить границу вдоль Одера.

Однако Рузвельт не был готов обсуждать со Сталиным вопрос о послевоенных границах, поэтому он изменил тему и поднял вопрос, представлявший для Советского Союза безусловный интерес: обеспечение выхода к Балтийскому морю. Он выдвинул идею о необходимости создания международной структуры для обеспечения свободного плавания через Кильский канал, который, согласно Версальскому мирному договору, имел международно-правовой режим, но находился под германским контролем. Имея длину около 100 километров, канал избавлял суда от необходимости проделывать путь длиной более 400 километров по бурному морю вокруг Дании. Гитлер закрыл этот канал для других стран.

Из-за ошибки перевода Сталин вместо «Балтика» услышал «Прибалтика» и немедленно обиделся: «Он в категорическом тоне ответил, что прибалтийские страны, выразив волю народа, проголосовали за присоединение к Советскому Союзу и что с учетом этого факта данный вопрос не поднимается для обсуждения». Когда ошибка была исправлена, он согласился с мнением президента.

Рузвельт вернулся к теме отдаленных владений. У него вызывал глубокую озабоченность вопрос опеки колониальных территорий. И теперь он обнародовал «концепцию, которая ранее никогда не разрабатывалась»: бывшие колониальные владения должны управляться «коллективным органом, таким как Объединенные Нации».

Но прежде, чем он успел изложить подробности, он вдруг буквально позеленел, и пот крупными каплями покатился по его лицу. Он приложил ко лбу дрожащую руку. Гопкинс прикатил президента на коляске в его комнату. Там его осмотрел его личный врач, вице-адмирал Росс Макинтайр, у которого на мгновение, пока он не произвел осмотра, возникла мысль, что президента, возможно, отравили. Однако затем он быстро понял, что случай не был серьезным и что у президента просто расстройство пищеварения в легкой форме. Макинтайр вернулся к обедавшим и сообщил Сталину, что Рузвельта можно будет увидеть в десять утра следующего дня.

В отсутствие Рузвельта отношения между Сталиным и Черчиллем стремительно ухудшились. Сталин поднял глаза на премьер-министра и произнес:

– Что ж, я рад, что здесь есть тот, кто знает, когда время идти домой[180].

Черчилль что-то ответил Сталину. Когда ответ Сталина был переведен, по словам Майка Рейли, «Уинстон так громко и сердито отреагировал, что все достаточно легко услышали его. Находясь лицом к лицу со Сталиным и грозя ему пальцем, Черчилль заявил: «Но вы же не позволите мне заниматься вопросами, касающимися вашего фронта, а мне бы хотелось добиться этого!» Сталин очень спокойно улыбнулся и ответил: «Нельзя исключать, что когда-нибудь это можно будет устроить, господин премьер-министр. Возможно, тогда, когда у вас появится фронт, на котором я также смогу побывать»[181].