Книга «Майн кампф» к середине 1920-х годов разошлась в Германии миллионными тиражами, а в 1933 году появилась в англоязычном варианте. Британские правители прочли слова Гитлера о том, что русские и евреи – это отбросы, слова, произнесенные им во время его многочисленных публичных речей о том, что Германия имела право на славянские сельскохозяйственные земли, в частности на Украину. Немецкая раса господ нуждалась в жизненном пространстве, поэтому Гитлер проповедовал: «Российское пространство – это наша Индия. Как и англичане, мы должны править этой империей с пригоршней народа»[362]
. Осмыслив эти слова, британцев, вероятно, можно было простить за их образ мышления, и поскольку Гитлер становился все более жестоким и опасным, уже не было необходимости в поспешном заключении соглашения с Советским Союзом, поскольку угрозы заключения соглашения между Россией и Германией уже не существовало. Англичане, вероятно, считали, чтоСоветская пресса теперь была инструментом, который использовался Сталиным для запуска переговоров с Британией. Он заставил газету «Правда» обвинить союзников в неискренности. «Британское и французское правительства не желают равноправного соглашения с Советским Союзом» – гласил заголовок на первой полосе издания от 29 июня. Внимательное прочтение, тем не менее, свидетельствовало, что Сталин не окончательно захлопывал дверь перед Британией и Францией. Также сообщалось, что «точка зрения автора о неискренности Британии и Франции не разделяется “его друзьями“»[364]
.15 сентября 1938 года, в тот день, когда Чемберлен впервые посетил Мюнхен, чтобы попытаться договориться с Гитлером, Рузвельт написал одному из своих хороших друзей, что война «неизбежна… Возможно, когда она начнется, Соединенные Штаты окажутся в состоянии собрать обломки европейской цивилизации и помочь сохранить то, что останется после крушения»[365]
.Теперь же, почти год спустя, наблюдая за тем, как Советский Союз входит в орбиту Германии, Рузвельт начал серьезную подготовку. 5 июля 1939 года, в преддверии войны, которая уже маячила на горизонте, он без лишнего шума издал приказ[366]
. Согласно этому приказу был учрежден новый институт, Исполнительное управление президента, которому с этого момента должны были подчиняться Объединенный совет сухопутных и военно-морских сил (начальники штабов), который координировал все стратегические планы, а также Аэронавигационный совет и Объединенный совет по боеприпасам для сухопутных войск и ВМС, контролировавший программы военных закупок. Если ранее начальники штабов отчитывались перед военным министром и министром ВМС, то теперь все военное планирование (все вопросы стратегии, тактики и операций) перешло к президенту страны. Он полностью взял бразды правления в свои руки.Теплые июльские дни проходили один за другим, и французский, британский и американский послы в Берлине телеграфировали своим правительствам, что находят все более очевидным тот факт, что Генеральный штаб Германии готовится в августе начать войну. Как они отмечали, к тому времени, как урожай будет собран, оборонительные сооружения будут готовы, и резервисты, стекавшиеся в Берлин у них на глазах, будут в больших количествах сосредоточены в военных лагерях.
17 июля посол Дэвис вернулся из Бельгии на судне «Квин Мэри», пришвартовавшемся в Манхэттене. В 12:30 следующего дня он обедал с Рузвельтом в Белом доме, рассказывая ему о том, что бельгийцам удалось узнать о планах Гитлера с помощью своих связей с германскими лидерами. В ходе обсуждения войны, которая, по их общему убеждению, уже приближалась, Дэвис выразил президенту свои соображения, исходя из сведений, полученных им от деловых и дипломатических источников. По его мнению, Гитлер и Риббентроп ожидают, что Сталин порвет с Англией и Францией. Он предсказывал, что Гитлер объявит войну Польше до съезда НСДАП, который должен состояться в сентябре в Нюрнберге.
Дэвис также сообщил Рузвельту, что в Брюсселе «просто молятся за внесение поправок в Закон о сохранении нейтралитета в надежде на то, что это поможет сдержать Гитлера и, по крайней мере, отсрочить войну»[367]
. Как отметил Дэвис в своем дневнике, «эти заявления его [Рузвельта] не удивили. Кажется, они только упрочили его глубочайший пессимизм».