Сталин и заговор генералов

Примечательно, что это было мнение высших военно-политических кругов СССР и уже в 1928 г. Оно осталось неизменным и в 30-е гг. Будучи в то время сотрудником абвера, генерал К. фон Шпальке в разговоре с комкором С. Урицким (в 1936 г.) «намекнул на то, что... изменение мнения у Тухачевского не является неожиданностью». «Я всегда считал его переменчивым, — вспоминал много лет спустя этот офицер, — к сожалению, даже слишком лабильным. Из весьма дипломатичного ответа (комкора С. Урицкого) я «между строк» мог услышать, что моя краткая и осторожная оценка Тухачевского верна...»'¹. Другой офицер рейхсвера, имевший возможность наблюдать Тухачевского в 1931 г., полковник Мирчински «описывал Тухачевского как чрезвычайно тщеславного и высокомерного позера, человека, на которого ни в коем случае нельзя было положиться»¹. Правда, в штабе рейхсвера считали, что «на людей типа Бломберга Тухачевский произвел хорошее впечатление, потому что ои, владея прекрасными специальными знаниями и светскими манерами, приятно выделялся из группы тогда еще не отесанных пролетарских коллег»^{199 200}. Общее мнение о Тухачевском в руководстве рейхсвера было высказано одним полковником весьма кратко, но выразительно: «Высокоинтеллигентен, но не без изъянов в характере»²⁰¹. Весьма лаконична, но выразительна характеристика Тухачевского, данная ему руководителем британской делегации на маневрах Белорусского военного округа генерал-майором А.П. Уэйвеллом 10 сентября 1936 г. «Маршал Тухачевский, — сообщал своему начальнику генерал, — заместитель Ворошилова, представляет собой тип, менее привлекательный, чем Ворошилов или чем Егоров, но с немалыми энергией и интеллектом. Ои, как утверждают, при необходимости беспощаден... Он также выглядит так, как если бы сумел создать себе положение, которым достаточно доволен. Он бывший гвардейский офицер, который во время войны был взят в плен и бежал из Германии»²⁰².

...В пензенские гимназические годы «научных интересов у Михаила Тухачевского не было; он ходил одиночкой, «диким мальчиком», не вызывавшим ни симпатий, ни дружеского расположения. В нем отсутствовала всякая грубость, но — полная оторванность от товарищей, аристократичность, замкнутость в себе и ко всем — подчеркнутая надменность»¹.

Он «был стройным юношей, весьма самонадеянным, чувствовавшим себя рожденным для великих дел»^{203 204}, — вспоминал о нем — юнкере Александровского военного училища, близкий друг семьи Тухачевских известный музыкант Л. Сабанеев. «Он казался всегда несколько самоуверенным, надменным... предельная собранность и организованность, — отмечала Г. Серебрякова, — он не убегал от встречного взгляда и отвечал собеседнику резко, прямо, как бы скрещивая с ним шпаги на бой или мир»²⁰⁵. По отзыву В. Примакова, М. Тухачевскому свойственна была «прямота, граничащая с дерзостью»^{206 207}.

«...Властный и самолюбивый, но холодный и уравновешенный Тухачевский был постоянно настороже», — так характеризовал его сверстник, тоже юнкер. Генерал А. Власов так характеризовал Тухачевского и отношение к нему офицеров в 30-е гг.: «Он хотя и имел большое влияние в армии, но не пользовался ни всеобщим доверием, ни любовью; одни командиры ему завидовали, другие его боялись, и все вместе его не любили как заносчивого царского гвардейца, смотревшего на всех свысока»²⁰⁵. В своих воспоминаниях о сослуживце князь Ф. Касаткин-Рос-товкий заметил, что «...он всегда был холоден и слишком серьезен... с товарищами вежлив, но сух»²⁰⁸. Отец одного из сослуживцев будущего маршала, подпоручика Н.Н. Толстого, посетивший сына на фронте осенью 1914 г., вспоминал «в числе новых друзей Коки (так домашние звали Н. Толстого. — С.М.) и Тухачевского. Он очень молод еще, но уже выделяется заметно: хладнокровен, находчив и смел, но... Непонятно, на чем все это держится? Это тип совершенно особой формации. Много в нем положительных качеств, он интересен, но в чем-то не очень понятен. И откуда берутся такие? Молодой из ранних. Ни во что не верит, нет ему ничего дорогого из того, что нам дорого; ум есть, отвага, но и ум, и отвага могут быть нынче направлены на одно, завтра же — на другое, если нет под ними оснований достаточно твердых; какой-то он... гладиатор! Вот именно, да, гладиаторы, при цезарях, в языческом Риме могли быть такие. Ему бы арену да солнце и публику, побольше ее опьяняющих рукоплесканий. Тогда есть резон побеждать или гибнуть со славой... А ради чего побеждать или гибнуть за что — это дело десятое»¹.