Сталин и заговор Тухачевского

«Все в президиуме выглядели очень озабоченно, даже угрюмо, если не считать Ежова. Маленького роста, почти карлик, с квадратной головою, похожий на Квазимодо из „Собора Парижской богоматери“: он был суетлив, улыбчив и о чем-то перешептывался с сопровождавшими его генералами НКВД. Он победно оглядывал президиум и зал. Сталин в своем привычном френче, в сапогах и брюках навыпуск выглядел постаревшим с тех пор, как я видел его на заседании РВС в декабре 1936 г. в Доме Красной Армии. Он тоже не показывал признаков угнетенности, наоборот, имел уверенный, даже веселый вид. Он с заинтересованностью оглядывал зал, искал знакомые лица и останавливал на некоторых продолжительный взгляд. Что касается Ворошилова, то на нем, что называется, лица не было. Казалось, он стал ростом меньше, поседел еще больше, появились морщины, а голос, обычно глуховатый, стал совсем хриплым. Буденный с пышными усами носил, как всегда, благожелательную улыбку, а Блюхер был сверхозабочен, тревога сквозила во всех его движениях. Маршала Егорова в зале не было. Приглашенные разместились главным образом в передних рядах, прямо перед президиумом. Правда, первый ряд был пуст, его занимать избегали». (С. 30.)

Первым выступал Ворошилов. Он посвятил свою речь группе заговорщиков и собственному «ротозейству» и доблестным органам НКВД, сумевшим вскрыть тайное гнездо заговорщиков. Он призвал всех разоблачить преступников, других соучастников заговора, беспощадно уничтожить их и восстановить сильно поколебленную обороноспособность страны.

Затем начались выступления участников совещания: Дыбенко (а он только что виделся с Тухачевским в Куйбышеве!), маршала Блюхера, друга Гамарника, адмирала Орлова, Кучинского, бывшего начальника штаба Якира, Алксниса, тоже друга Гамарника, Осепяна, еще одного друга Гамарника, Кулика, будущего маршала, знаменитого кавалериста Городовикова, Мерецкова.

Все проклинали заговорщиков и требовали для них беспощадной кары. Они выражали свое возмущение коварством их преступной деятельности и заверяли в своей преданности партии и лично Сталину. Тодорский на первом заседании не выступал, а на второе и третье уже не явился».

«При всяком выступлении (они происходили с мест, без выхода на трибуну) Сталин внимательно слушал оратора, пристально смотрел на выступавшего, изредка попыхивая трубкой, а иногда вставал и прохаживался возле стола. Никаких бумаг перед ним не было, и я не замечал, чтобы он записывал что-либо. Реплики он давал редко. Замечания его были краткими. Так, во время выступления Мерецкова, когда тот клялся, что он ни в чем не виноват, Сталин сказал: „Это мы проверим“, а на его заявление доказать на любой работе преданность Родине, Сталин сказал: „Посмотрим“. Все время заседаний Сталина не покидала уверенность, приподнятое настроение и даже ироничная усмешка.

Молотов, Калинин, Каганович все заседание сидели молча, с сосредоточенным видом, тоже внимательно слушали и изредка о чем-то переговаривались между собой. Ежов, напротив, вел себя очень оживленно, он то и дело вскакивал со своего места. Уходил куда-то, потом снова появлялся в проходе, приближался к Сталину, шептал что-то ему на ухо, опять вскакивал и надолго исчезал из поля зрения. На лице его была квазимодовская усмешка и желание показать энергию и смелость действий. Иногда, выходя из зала, он забирал и всю команду своих помощников, которые плотно толпились у входа в зал; через час-полтора все вновь появлялись в зале, а Ежов снова шептался со Сталиным». (С. 31.)

В ходе первого дня заседания, прямо во время перерыва, люди Ежова хватали того или иного, на кого у них имелись компрометирующие материалы, и отправляли его на Лубянку. «Все мы понимали, что происходит, в кулуарах фамилии исчезнувших шепотом прокатывались волнами, но в зале все молчали, с ужасом ожидая, кто следующий».

«Все, как кролики, смотрели на Сталина и Ежова, все наэлектризованно следили за движениями Ежова и его помощников, толпившихся у входа, все следили за перешептываниями Ежова со Сталиным, все думали: „Пронеси, Господи!“ Над всеми царил дух обреченности, покорности и ожидания». (С. 31.)

«За первый день с покаяниями разного рода и заверениями в своей преданности выступили все самые знаменитые военачальники. Можно было бы заседание закрывать. И тут по залу пронеслись шум и оживление».

«В зал в очередной раз вбежал Ежов с кипой каких-то бумажек. Он подошел к Сталину, дал ему две бумажки, пошептался с ним, а затем с остальными бумажками подошел к входу в зал, к толпе своих помощников, которые удовлетворенно переговаривались друг с другом. Ежов передал своим агентам бумажки, и они начали разносить эти бумажки по рядам заседающих военачальников и давали каждому по две бумажки. Получил и я также две бумажки в пол-листа. Это оказались заявления Бухарина и Рыкова. Они были напечатаны на машинке и имели следующее содержание. Я помню их дословно. Вот они:

«Народному комиссару внутренних дел Н.И. Ежову

Ник Ив. Бухарина.

Заявление

Настоящим заявляю, что я готов давать показания о своей контрреволюционной деятельности.