Сталин (Том 1)

С точки зрения элементарной осторожности, эта часть письма кажется поразительной. Ссыльный, письма которого всегда рискуют попасть в руки полиции, без всякой видимой практической нужды сообщает по почте малознакомым членам партии о своей конспиративной переписке с Лениным, о том, что его убеждают бежать из ссылки и что в случае нужды он, "конечно, снимется". Как увидим, письмо действительно попало в руки жандармов, которые без труда раскрыли и отправителя и всех упомянутых им лиц. Одно объяснение неосторожности напрашивается само собой: нетерпеливое тщеславие! "Кавказец Coco", которого, может быть, недостаточно отметили в 1904 г., не удерживается от искушения сообщить московским большевикам, что он включен ныне самим Лениным в число центральных работников партии. Однако мотив тщеславия играет только привходящую роль. Ключ к загадочному письму заключается в его последней части. "О заграничной "буре в стакане", конечно, слышали: блоки Ленина--Плеханова, с одной стороны, и Троцкого-Мартова--Богданова -- с другой. Отношение рабочих к первому блоку, насколько я знаю, благоприятное. Но вообще на заграницу рабочие начинают смотреть пренебрежительно: "пусть, мол, лезут на стену, сколько их душе угодно; а по-нашему, кому дороги интересы движения, тот работай, остальное же приложится". Это, по-моему, к лучшему". Поразительные строки! Борьбу Ленина против ликвидаторства и примиренчества Сталин считал "бурей в стакане". "На заграницу (включая и генеральный штаб большевизма) рабочие начинают смотреть пренебрежительно" -- и Сталин вместе с ними. "Кому дороги интересы движения, тот работай, остальное же приложится". Интересы движения оказываются независимы от теоретической борьбы, которая вырабатывает программу движения.

Между двумя документами, как ни трудно этому поверить, всего 24 дня расстояния! В письме, предназначенном для Ленина, заграничным межеваниям и группировкам придается решающее значение для практической работы в России. Сама эта работа скромно характеризуется как "применение" выработанных в эмиграции "принципов". В письме, адресованном русским практикам, заграничная борьба в целом составляет лишь предмет глумления. Если в первом письме Ленин именуется "умным мужиком", который знает, "где раки зимуют" (русская поговорка выражает, кстати, совсем не то, что Сталин хочет сказать) , то во втором письме Ленин выглядит попросту лезущим на стену маниаком-эмигрантом. "Логика вещей строго принципиальна по своей природе". Но борьба за эту логику оказывается "бурей в стакане". Если рабочие в России "на заграницу", включая и борьбу Ленина за "принцип", "начинают смотреть пренебрежительно", то "это, по-моему, к лучшему". Сталин явно льстит настроениям теоретического безразличия и чувству мнимого превосходства близоруких практиков.

Полтора года спустя, когда под влиянием начинавшегося прибоя борьба в эмиграции стала еще острее, сентиментальный полубольшевик Горький плакался в письме к Ленину на заграничную "склоку" -- бурю в стакане воды. "О склоке у социал-демократов, -- сурово отвечал ему Ленин, -- любят кричать буржуа, либералы, эсеры, которые к больным вопросам относятся несерьезно, плетутся за другими, дипломатничают, пробавляются эклектизмом..." "Дело тех, кто понял идейные корни "склоки", -- настаивает он в ближайшем письме, --помогать массе разыскивать корни, а не оправдывать массу за то, что она рассматривает споры, как личное генеральское дело". "В России сейчас,-- не унимается со своей стороны. Горький, -- среди рабочих есть много хорошей... молодежи, но она так яростно настроена против заграницы". Ленин отвечает: "Это фактически верно, но это не результат вины "лидеров"... Надо разорванное связывать, а лидеров ругать дешево, популярно, но малополезно". Кажется, будто в своих сдержанных возражениях Горькому Ленин негодующе полемизирует со Сталиным.

Внимательное сопоставление двух писем, которые, по мысли автора, никогда не должны были встретиться, чрезвычайно ценно для понимания характера Сталина и его приемов. Его подлинное

отношение к "принципам" гораздо правдивее выражено во втором письме: "работай, остальное же приложится". Таковы были, по сути дела, взгляды многих не мудрствующих лукаво примиренцев. Грубо пренебрежительные выражения по отношению к "загранице" Сталин выбирает не только потому, что грубость ему свойственна вообще, но главным образом потому, что рассчитывает на сочувствие "практиков", особенно Германова. Об их настроениях он хорошо знает от Голубева, недавно высланного из Москвы. Работа в России шла плохо, подпольная организация достигла низшей точки упадка, и практики весьма склонны были срывать сердце на эмигрантах, которые поднимают шум из-за пустяков.