Сталин VS Троцкий

Зиновьев глубоко ошибался: положиться он мог только на Фрунзе. Ворошилов и Орджоникидзе были сталинскими людьми. Они могли на короткий момент попасть под чье-то влияние, но одного сталинского слова было достаточно, чтобы они заняли нужную позицию. В конце июля в Москву уехал Серго Орджоникидзе, который на правах старого друга взял на себя миссию переговорить со Сталиным. Зиновьев и Бухарин черкнули короткую записку Сталину и Каменеву:

«Серго расскажет Вам о мыслях, которые бродят в головах двух кисловодских обывателей. Само собой разумеется, что об этом нужно нам всем двадцать раз переговорить раньше, чем на что-нибудь решиться».

Характерно, что, обращаясь непосредственно к Сталину, только что бушевавший Зиновьев не решился высказать ему свои претензии. Григорий Евсеевич робко заметил:

«В очень ответственных делах хорошо бы, если дело терпит, советоваться…

Вашего мнения по поводу разговора с Серго жду с нетерпением. Не примите и не истолкуйте это в дурную сторону. Обдумайте спокойно».

А Сталину и думать было нечего: с какой стати ему отказываться от практически единоличной власти в партии? Если секретариат ЦК составится из трех человек — Зиновьева, Сталина и Троцкого, то Иосиф Виссарионович утратит все рычаги управления. Пока Зиновьев и Бухарин, прогуливаясь, вели неспешный разговор о том, как надо переустроить систему власти, оставшийся в Москве Сталин решал все единолично. Ленин болел, Троцкий отсутствовал, Каменев в силу мягкости характера со Сталиным не спорил. Сталин стал отговаривать от этой идеи податливого Каменева и убедил его.

Зиновьев телеграммой вызвал в Кисловодск и Ворошилова, который находился недалеко, в Ростове, где располагался штаб Северо-Кавказского военного округа.

— Я был на этом совещании, происходившем, между прочим, в пещере, — рассказывал потом Ворошилов. — Заявил товарищам мое мнение, сказав, что из этаких комбинаций, кроме вреда, кроме конфуза, ничего не получится. Самым решительным образом выступил против этого: «Я считал и считаю, что комбинация, искусственно склеенная, ничего не даст».

Судя по другим воспоминаниям, Ворошилов поначалу ничего против не имел, но Сталин сразу сообразил, что его хотят лишить власти над партийным аппаратом, и объяснил это Клименту Ефремовичу.

Орджоникидзе писал Ворошилову:

«Дорогой Клим!

Предложение Зиновьева и Бухарина Коба считает как назначение политкомов и, конечно, соответственно и реагирует. Говорил я с Каменевым, он считает, что Зиновьев и Бухарин преувеличивают. Коба их предложение сделал достоянием Рудзутака и Куйбышева. Они решительно отвергают и хохочут…»

Удостоверившись в поддержке своего окружения, Сталин ответил Бухарину и Зиновьеву:

«Не пойму, что именно я должен сделать, чтобы вы не ругались, и в чем, собственно, тут дело? Не думаю, чтобы интересы дела требовали маскировку. Было бы лучше, если бы прислали записочку, ясную, точную. А еще лучше, если переговорим при первой возможности.

Все это, конечно, в том случае, если вы считаете в дальнейшем возможной дружную работу (ибо из беседы с Серго я стал понимать, что вы, видимо, не прочь подготовить разрыв как нечто неизбежное). Если же не считаете ее возможной — действуйте, как хотите, — должно быть, найдутся в России люди, которые оценят все это и осудят виновных».

Забавно, что Сталин постоянно говорит о «дружной работе» с людьми, которых потом всех уничтожит… Написав такое жесткое письмо, генсек сделал приписку, желая снять напряжение и, может быть, свести все к шутке: «Счастливые вы, однако, люди: имеете возможность измышлять на досуге всякие небылицы, обсуждать их и пр., а я тяну здесь лямку, как цепная собака, изнывая, причем я же оказываюсь «виноватым». Этак можно извести хоть кого. С жиру беситесь вы, друзья мои».

Зиновьев и Бухарин с тревогой восприняли нескрываемо раздраженный тон Сталина:

«При свидании переговорим и, разумеется, найдем удовлетворительное решение. Разговоры о «разрыве»-это, конечно, от Вашей усталости. Об этом не может быть и речи».

Увидев, что Зиновьеву не хватит решимости пойти до конца и настоять на своем, добиться того, что он хочет, Сталин почувствовал себя уверенно и обострил разговор: «Одно из двух: либо дело идет о смене секретаря теперь же, либо хотят поставить над секретарем специального политкомиссара. Вместо ясной постановки вопроса вы оба ходите вокруг да около вопроса, стараясь обходным путем добиться цели и рассчитывая, видимо, на глупость людей».

Зиновьев, не желавший столкновения, ответил в совсем уже примирительном тоне:

«Ильича нет. Секретариат ЦК поэтому объективно (без злых желаний Ваших) начинает играть в ЦК ту же роль, что секретариат в любом губкоме, то есть на деле (не формально) решает все. Это факт, который отрицать нельзя. Никто не хочет ставить политкомов (Вы даже оргбюро, политбюро и пленум зачисляете в политкомы!).