Сталинград. Десантники стоят насмерть

Мы также понимали, что нас могут просто раздавить на этой полоске, но со смертью большинство уже смирилось. От ненужных мыслей отвлекали активные действия, и в тот период в нашем батальоне проявлялась необыкновенная изобретательность.

После одной из атак прибившийся к роте сапер вместе с Кушнаревым заминировали вражеские трупы. Когда на рассвете их стали вытаскивать, раздался один, второй взрыв. Мы открыли огонь из окон и выпустили огромное количество пуль. К прежним вражеским трупам прибавились несколько новых. К нам явился снайпер с помощниками и оборудовал позицию на втором этаже. Шмаков получил по телефону распоряжение помогать снайперу, что мы делали с неохотой. Сержант с оптическим прицелом торопился пополнить счет, много стрелял, на удивление точно попадал в цель — расстояние ведь небольшое.

Закончилось дело сильным артиллерийским обстрелом. Снайпер исчез, а мы слушали разрывы снарядов и гадали, не прибавят ли к ним авианалет.

Неподалеку разместилась передвижная радиоточка, откуда на немецком языке обещали вражеским солдатам скорую зиму, крепкие морозы и смерть в развалинах без погребения. Я увидел тогда первого перебежчика с немецкой стороны. Он махал белой тряпкой над головой. По нему открыли сильный огонь и наши и немцы. Он так и остался лежать среди кирпичей.

Примерно одиннадцатого октября я прочитал в газете 62-й армии Указ о введении в войсках единоначалия, комиссары превращались в заместителей командиров. Меня вызвали в штаб батальона, я ожидал Рогожина. Комиссар с орденом Красной Звезды долго жал мне руку, стал объяснять суть указа. Совершенно не помню, что он тогда говорил, но отношения между ним и комбатом сложились непростые.

Комиссара мы считали неплохим человеком, подкупала его приветливость и простота в обращении. Он знал многих из нас по имени и редко обращался по званию. Иван Терентьевич Рогожин совершенно не обладал дипломатичностью, мог незаслуженно накричать, перебить человека на полуслове. Это вызывало обиды, но в Рогожине чувствовался настоящий стержень. Например, фельдшер Захар Леонтьевич говорил о нем так:

— Ну, этот до конца с нами будет.

Комиссара мы воспринимали по-другому. Он порой оставался сутки, двое на берегу, занимался там какими-то делами, приносил нам газеты, цветные карандаши, бумагу, требовал выпуска боевых листков.

— Лучше бы махорки притащил, — бурчали бойцы. — Все равно без конца туда и обратно шляется.

— Зато газет хватает, — язвили другие.

Конечно, под обрывом тоже было несладко. Но там имелось больше возможности выжить. Смерть не висела круглосуточно, как у нас. Подземный гарнизон тоже хвалился, что их ничто не возьмет в их крепости, а погибли они все сразу от одной-единственной авиабомбы. Усатый сапер, получивший вместе со мной медаль, отличался осторожностью. Никогда не лез без нужды в западную часть здания и предпочитал проводить время в подвале. Смерть нашла его в тот момент, когда он раскладывал толовые шашки в дальней комнатушке под защитой потолочных перекрытий. Мина, выпущенная по круглой траектории, взорвалась с тыльной стороны дома, едва ударившись о кирпичи. Десятки осколков влетели в ближайшее окно, один из них угодил саперу в голову, и он мгновенно умер.

Тимофей Анкудинов, который сидел рядом с ним, остался жив чудом и долго не мог прийти в себя. Осколки врезались в стену в нескольких сантиметрах от него, один порвал телогрейку на плече, а кровь из головы приятеля обрызгала лицо. Вот так постоянно гибли люди.

Слушая комиссара, я понял: он опасается резкой перемены в отношении к нему комбата. Так оно и произошло. Когда Рогожин пришел, то позвал меня для беседы, совершенно игнорируя комиссара. Показывал характер или был слишком озабочен.

— Тяжко приходится? — спросил он.

— Люди измотались.

— Активность, еще раз активность, — сказал капитан, — отсиживаться нельзя. Газету читал?

Я ответил, что читал. Речи о комиссарах и политруках не возникало, у Рогожина хватило ума не выносить на всеобщее обозрение штабные распри.

— С водой плохо, — пожаловался я. — Волга под боком, вчера ночью патрули водоносов задержали. Выпишите бумажку с печатью.

— Выпишу.

Он позвал то ли писаря, то ли помощника. Вернее, помощницу, хорошенькую женщину в зеленой юбке и телогрейке. О ней уже ходили сплетни, и я с досадой подумал: зря капитан связался с этим делом. Героические женщины, которых пригрело начальство, вызывали у бойцов стойкое раздражение. Рогожин стал объяснять ей, какой именно документ требуется. Женщина вела себя в штабе как хозяйка, и мне это не понравилось. У нее были сержантские угольники на петлицах, за что повесили? Такой опытный боец, как Борисюк, долго ходил в ефрейторах и получил сержанта лишь в конце лета, а помощницам звания раздают с необыкновенной легкостью.

Сержантка улыбнулась мне, и злость мгновенно улетучилась. Она была хороша, и я невольно почувствовал волнение.

— Попьете с нами чаю?

Я кивнул в ответ. За стеной грохнуло, посыпалась красная кирпичная пыль, Рогожин поторопился свернуть беседу.

— Шагай к своим, нечего здесь околачиваться.

Вернувшись в роту, сообщил Шмакову: