Сталинград.Том шестой. Этот день победы

Рысян ни живой, ни мёртвый от услышанного, тупо стоял перед Верховным, щурясь на жёсткий свет настольной лампы. Он был раздавлен обвинительными аргументами, как кухонный таракан твёрдым хозяйским тапком. Хотел возразить, докричаться, что всё это гнусная ложь! Клевета! Что он офицер Красной Армии, коммунист с 38-го года, – не совершал никаких преступлений. Честно служил-воевал…Двигался вместе с замызганными боевыми колоннами по грязным, раздавленным грузовиками, тяжёлой техникой и пехотой дорогам. Терпел нужду, голод; выходил из окружения; мёрз на ветру, укрываясь за студёной, мокрой бронёй. Ел, как все сухой паёк, тоскуя по горячей еде. Жестоко мучился ночами зверской изжогой, грибком ног и разрывающим когтями грудь сухим, режущим кашлем. А потом, с марша, задерживаясь на сутки, в наспех построенном лагере, был брошен вместе с другими в Сталинград, в его первые пожары и взрывы, под артиллерию, авиацию, под пулемёты и винтовки вражеских снайперов. За смелость и решительность, проявленные в бою, был награждён орденом Красной Звезды и медалью «За Отвагу». Был замечен и переведён Ледвигом в полковую разведку…Снова проявил доблесть, добыл важного «языка», и снова был представлен к награде…И только, после тяжёлого ранения в грудь, под Орловкой (раньше сроку, покинув госпиталь) , он был направлен начальством, в должности старшего политрука, в сводный батальон майора Танкаева. Он хотел сказать об этом всём маленькому человечку с трубкой, имевшему над всеми и каждым непомерную власть. Но язык предательски прилип к нёбу…А горячие, убедительные слова, которые прежде, что густая листва, шумели при каждой волновавшей его мысли, теперь, как назло, опали, лежали где-то у ног жухлой слипшейся грудой, не годились для воплощения мыслей и чувств, и от этого ещё ужасней.

Твою мать!.. Было дико и нелепо. Кожу продирал озноб… Впереди маячила смерть, а тут, перед ним, что могильный былинный камень, стоял какой-то необъяснимый препон, непробиваемый – не подъёмный, мешавший думать, дышать, принимать верное решение, держать себя должно в руках. В гудевшей, как рельс, голове кружились роем, какие-то уж совсем не нужные слова, которые тоже незримо срывались с губ, падали рядом, трещали, как пустая скорлупа желудей под ногою. И рыча от отчаянья, дикой несправедливости, которая стеной стояла между ним и подлой, кем-то подтасованной действительностью, в этот предсмертный час, он сорвался. Дрожа ноздрями, безумно тараща глаза, закричал, обращаясь к Вождю, которому было всё по плечу в этом бушующем мире, – хватаясь за него своим воплем как за спасательный круг.

– Да поймите же вы-ы…что меня сейчас расстреляют, как грёбаную контру-у!! Грохнут к чёртовой матери – имя не спросят!.. Понимаете или нет?! Раздавят, как тлю!.. Но я не предатель! Не враг народа-а…Я верой-правдой служил-сражался за Родину-у!! Два ранения в грудь!.. Собаки вы рваные! Псы цепные…

– А ти бы ни бэгал, ни прыгал козлом по Крэмлю с писталэтом… Ни трогал би людэй в синих фуражках…тибя бы…– резонно возражал маленький человек в кресле и его зоркие глаза, рыжие и лучистые, с аспидными зрачками, – брызгали весёлой, ядовитой ненавистью. – И насчёт «сабак рваных»… ти ни прав, бивший капитан-палитрук. Что? Опять «вспылил»? «Пагаричился», аа? Э-э, ни харашё это. Савсэм ни комильфо. Видимо… всё-таки правильно гаварит таварищ Власик: «Брось козла причёсывать. Один хер – козлом останитца». Как думаеш-ш, бивший капитан-палитрук, аа? Так чито мне сдэлать с табой за это?

… с опалённой ресницы Рысяна сорвалась скупая полынная слеза. И в ней, как в прозрачной капле росы, в мгновение ока отразилась и промелькнула вся его жизнь; всё дорогое и милое сердцу, с чем он жил все эти годы, хранил в сердце…С чем шёл в атаку; что согревало в лютый мороз, что помогало выжить в этом аду…и с чем он теперь навсегда прощался. Остекленев взором, каменея скулами, он отчётливо брал умом: судьбу, как и суку-войну просчитать невозможно. Каждый её момент, каждый поворот – таит в себе бессчётное количество разбегающихся вариантов. И каждая из этих возможностей, как правило, связана с человеческой жизнью.

* * *

Видит Бог, именно думалось, так горело внутри Алексея в те мгновения тишины, когда его подвели и оставили один на один со Сталиным. Но вот ведь! – гром не из тучи…В действительности всё получилось совсем иначе.

Товарищ Сталин оставаясь в кресле, вновь набил любезную трубку. И после – тоже нет! – не набросился зверем, не зарычал, не закричал, не сделал чего-то ужасного, чего ожидал Рысян. Напротив, внимчиво посмотрел на него, явно приглашая к серьёзному разговору.

– капитан Кучменёв. Замкомбата 472-го стрелкового полка. После ранения у Орловки, назначен старшим политруком во 2-ой батальон, – по-военному вытянув руки по швам, должил Алексей.