Сталинград. Том второй. Здесь птицы не поют

Весь в огненных колючках холода, политрук упрямо молчал. Видит Бог, такой отповеди – реакции за свои труды, Борис не ожидал. Впервые он видел комдива таким: комок нервов и гроздья гнева.

– Не слышу! Уяснил?! – в расширенные зрачки Хавив, Березин вонзил суровый, налитый возмущением взгляд своих кровянистых глаз. – Смотри, капитан, не убоюсь доносов твоих. Вот так возьму за шкварник и хвост, и мехом внутрь вытряхну, ко всем матерям…Смотри! Верно, тебе говорю, понимаешь…

– Так точно.

– А папочку-то кумачёву свою, дай-ка!

– Но, таки, зачем вам, товарисч-ч… – растерянный Борис Хавив, с серым лицом, скованным сильнейшим напряжением, замолчал под взглядом комдива.

– А чёрта ли в ней прок? Гляну на досуге. – Березин силком вырвал папку из подмышки обезоруженного замполита. – Ну, будь здоров, капитан. – Помни: жизнь каждого человека бесценна. И на войне – это чувствуется в кубе – остро и сильно. И ещё, уясни одно: жгучая страсть к карьере, как и к наживе, не совместимы с долгом и честью. Так же, как гений и злодейство. Постиг?

– Так точно, товарисч-ч генерал-майор.

– Ну, так, пощадите, мать вашу, ради Победы…Державу и нас! – дрожа ноздрями, горячо выдохнул Березин и, не глядя на замполита, вышел.

* * *

Серый, ненастный день незаметно превращался в сумерки; в воздухе сеялась талая иглистая изморось. На реке Воронеж раскатисто, с треском лопался лёд. Березин без разбору шагал по грязи, сунув руки в карманы галифе. Ему казалось: через огромное ветреное пространство этого серого дня, сын Максим в блокадном Ленинграде думает о нём и знает про пленного Генриха Шютце. Знает и про его «озарение», про эту мистическую, обоюдоострую «связь», и о принятом посему им решении…Мысли отца и сына, летели над грохочущими фронтами, надо рвами братских могил, над дымящимися руинами городов, и сталкивались. Встречались там, где над армейскими палатками, землянками в три наката, батареями дальнобойных орудий, врытыми в землю танками, возносилась по дуге и дрожала огнём сигнальная ракета.

…На полпути, чавкая по лывам, его нагнал старшина Егоров. Стряхивая с моржовых усищ сыпкую морось, молча зааршинил чуть поодаль, с острасткой поглядывая на мрачного генерала.

Березин быстро пересёк двор, миновал, вытянувшихся в «струну», часовых на КППП; на развилке дорог задержался, перебирая в уме фамилии – имена погибших командиров, о посмертном награждении которых хотел походатайствовать перед начальством.

Из череды гнетущих мыслей о надвигающемся неведомом, его вырвал сочный взволнованный возглас адъютанта Касаткина.

– Товарищ комдив! Товар-рищ комдив! Вас вызывает 1-ый командующий генерал-лейтенант Попов!

Глава 3

Четыре санитарные повозки, гремя дощатыми бортами и железными дугами, неслись низом берега, прыгая на ухабах и яминах. Возницы остервенело пороли лошадей кнутами, кружили над ушанками вожжи, не оглядываясь назад, откуда валом полз хриплый, рвущийся раненый солдат.

Набитые, как сельди в бочке, плечом к плечу, в багряном рассоле собственной крови, торкаясь-сшибаясь о шелястые борта, они подбрасывались на днищах повозок, метавшихся от крвя к краю по кочковатой, не наезженной береговой линии.

– Э-эй, не гони-и т-так, братцы! Сволочуги-и..

– Ой, моченьки нет! Ой, смерть моя!

– Тря-а-аско, хлопцы! Да як же вы, злыдни возжате-е? За шо? За шо?!

Дывись, не др-рова везёте! – зверем рычал здоровущий пулемётчик с Полтавы Жадько сорванным, сипатым голосом, катая по днищу повозки в бордовых бинтах безглазую голову.

Но санитары, не имевшие возможности, хоть как-то облегчить страдания несчастных, хранили суровое молчание, с тревогой вглядываясь в крутой и угрюмый навис песчаного яра. Перед их глазами широко и упруго, как крыло могучей птицы, вздымалась глинистая гряда, прикрывая дуговатым концом, нависшую в небе, брюхатую снежную тучу.

…Раненные, собранные санитарами на левом фланге захваченного плацдарма, на минуту оборвали жуткий сплошной стон. Гулко грёмкали железные обода колёс, надсадно скрипели несмазанные оси, а на задках повозок глухо и мертво, в такт лошадиных копыт, колотились о доски безвольные кочаны голов.

Главный санинструктор старшина Бытов Пётр Григорьевич, ядрёный матершинник, душа лазарета, не сразу воспринял наставшую тишину, ощупывая взором молчаливый подъём на котором чернели слегка присыпанные порошей, как сахарной пудрой пасхальные куличи, трупы павших стрелков. Опомнившись, глянул назад: раненные с искажёнными, обезображенными страданиями лицами лежали вповалку, глядя на него невидящими глазами, точно подводили черту: Ну…вот и всё. Помираем, отец».

– Сто-о-ой! Хоро-ош! – Женька Степанчиков – фельдшер с незаконченным курсом медучилища из-за призыва на фронт, злобно обгрызая глазами крутой затылок возницы, на ходу спрыгнул с повозки, придерживая на груди трофейный «шмайссер». Гаркнул внове:

– Да, сто-о-ой, тебе говорю, чё-орт! Чую, где-то здесь рота нашего джигита…

З грохотом колёс возницы едва уловили крик, – дюже натянули обледеневшие вожжи.