Сталиниада

Вскоре после этих событий из Гори в Тбилиси приехал грузовик с двумя актерами. Один из них был загримирован под Ленина, второй — под Сталина. Жители Тбилиси восторженно встречали их и кричали:

— Пусть Ленин поцелует Сталина!

Когда актер исполнял эту просьбу, улица кричала:

— Теперь пусть Сталин поцелует Ленина!

— Пусть они обнимут друг друга!

Это уличное представление доставляло людям большое удовольствие.

Не поможет

После XX съезда был освобожден и реабилитирован бывший работник ЦК, специалист по немецкой литературе Борис Леонтьевич Сучков. Берия хотел получить от него материал против шедшего в гору Суслова. Сучков выдержал все, но такого материала не дал: приобщенность к такому делу грозила бы расстрелом. После освобождения Суслов помог Сучкову стать членом редколлегии "Знамени".

Однажды, прийдя в редакцию этого журнала, Сучков пожаловался:

— Ужасно болит голова.

Редактор предложил:

— Хотите, дам анальгин?

— Не поможет… Если бы вы знали, как они били меня по голове…

В наследство — страх

Как-то в начале 70-х годов литературовед Сучков спросил у писателя Кривицкого:

— Чего ты боишься больше всего?

Подумав, Кривицкий ответил:

— Боюсь оказаться немощным при ясном сознании. Кривицкий молчал, и тогда Сучков спросил:

— Почему же ты не спрашиваешь, чего я боюсь больше всего на свете?

— Ты сам скажешь: ведь для того ты и задал мне свой вопрос.

Директор Института мировой литературы АН СССР, доктор филологических наук, профессор, член-корреспондент, без пяти минут академик, доверенное лицо ЦК и руководства Союза писателей Сучков сказал:

— Я боюсь умереть в тюрьме.

Вот ведь какой страх вогнан был в людей! Как тут не вспомнить метод беспривязного содержания скота без пастуха. Скоту отводится участок пастбища, который отделяют от остального мира проволокой, находящейся под током невысокого напряжения. Первый раз корова подходит к проволоке и ощущает удар. Второй раз она уже не подходит. Ток отключают, но рефлекс продолжает действовать: ни одно животное не пытается нарушить границы отведенного ему пространства. Тока уже нет, а членкор Академии наук СССР боится умереть в тюрьме!

Кафкианское видение

Стою я в очереди на почте, которая находится почему-то на втором этаже тюрьмы. Очередь длинная, жарко, душно. Время тянется медленно. От усталости я опираюсь рукой на какой-то предмет. Оказывается, это чаша весов. Она склоняется в мою сторону. Это замечает женщина — работник почты. Она поднимает крик, и меня арестовывают, обвиняя в том, что я пытался что-то украсть. Какая-то тройка из двух человек допрашивает меня на предмет выяснения обстоятельств события и квалификации моего поступка. Логично объясняю, что я работающий человек, профессор и совершенно нет у меня никаких резонов что-нибудь присвоить, да кроме того на весах ведь ничего не лежало, я непроизвольно облокотился… Один из следователей перебивает меня: "Как вы попали в тюрьму? Почему вы стояли в очереди именно на тюремной почте?" Все поплыло в моем сознании. Действительно, в чем же дело?

Как я оказался в тюрьме? Я не могу оправдаться. Мои судьи закрыли заседание и ушли. В страхе я жду приговора и думаю: "Когда я был на свободе, я тоже был в тюрьме и не замечал этого. Только оказавшись арестованным, я понял, что свобода — тюрьма… Наверное, эта почта обслуживает и арестантов, и вольных людей. Я попал туда, будучи свободен. Однако Гамлет говорил: "Весь мир тюрьма, и Дания худшее из ее подземелий". Я, наверное, живу в Дании. Ведь я не могу отличить свободу от рабства, волю от заключения, путаю почту, призванную устанавливать связь между людьми, и тюрьму, призванную отгородить человека от людей".

Сколь же глубоко в подсознание вошла несвобода, если снятся такие кафкианские сны.

В 1964 году арестовали писателей Андрея Синявского и Юлия Даниэля за публикацию на Западе литературных произведений "День открытых убийств", "Говорит Москва", «Любимов». Я был в числе шестидесяти двух писателей, подписавших протест против неосталинской акции — судебного приговора писателям. С трибуны XXIII съезда автор "Тихого Дона", протестовавший своим произведением против братоубийства гражданской войны и против расстрелов людей, думающих не в унисон с большинством, давал авторам письма отповедь, не вязавшуюся с гуманистической сутью написанной им эпопеи: "Мне стыдно не за тех, кто оболгал Родину и облил грязью все самое светлое для нас. Они аморальны. Мне стыдно за тех, кто пытался и пытается брать их под защиту, чем бы эта защита не мотивировалась. (Продолжительные аплодисменты.)

Вдвойне стыдно за тех, кто предлагает свои услуги и обращается с просьбой отдать им на поруки осужденных отщепенцев (Бурные аплодисменты)…

И еще я думаю об одном. Попадись эти молодчики с черной совестью в памятные двадцатые годы, когда судили, не опираясь на строго разграниченные статьи Уголовного кодекса, а "руководствуясь революционным правосознанием" (Аплодисменты), ох, не ту меру наказания получили бы эти оборотни! (Аплодисменты). А тут, видите ли, еще рассуждают о суровости приговора".