Сталинский неонэп (1934—1936 годы)

Самая успешная из сталинских провокаций состояла в том, что он перекрывал дорогу террористическим актам нагромождением всё новых и новых дел о несуществующих «террористических намерениях». Путём чудовищной амальгамы он уже на процессах 1934—1935 годов представил такие намерения неизбежным следствием любых попыток политической борьбы с ним. При этом Сталина не смущало то обстоятельство, что официальные сообщения о раскрытии всё новых террористических групп толкают к выводу о существовании в стране множества людей, которые столь сильно ненавидят его режим, что готовы прибегнуть к самым крайним средствам борьбы, рискуя собственной жизнью. «Правящая бюрократическая группа,— писал по этому поводу Троцкий,— …не останавливается перед построением компрометирующих её самое амальгам, только бы поставить все виды оппозиции, недовольства, критики в один ряд с террористическими актами. Цель операции совершенно очевидна: окончательно запугать критиков и оппозиционеров — на этот раз уже не исключениями из партии или лишением заработка, даже не заключением в тюрьму или ссылкой, а расстрелом» [273].

XXI Ломка судеб и душ

До сих пор мы говорили в основном о расправах с бывшими лидерами и активными деятелями оппозиций. Однако «послекировские» репрессии захватили и тысячи рядовых коммунистов и комсомольцев, имевших в прошлом хотя бы малейшую причастность к оппозиционной деятельности.

Ежедневно на страницах центральной и местной печати появлялись сообщения о «разоблачении» всё новых «троцкистов», якобы «замаскировавшихся» и перешедших к антисоветской и контрреволюционной деятельности. В сознание советских людей настойчиво внедрялись представления не только о том, что сама по себе принадлежность к «троцкистам» является достаточным основанием для ареста, но и о том, что арест человека служит доказательством того, что он был «троцкистом». О характере этой перевернутой логики можно судить по рассказу Е. Гинзбург об обвинениях, предъявленных ей на партийном собрании. Когда её упрекнули в том, что она не «разоблачила» работавшего в одном учреждении с ней «троцкиста» Эльвова, Гинзбург спросила: «А разве уже доказано, что он троцкист?» Последний наивный вопрос вызвал взрыв священного негодования: «Но ведь он арестован! Неужели вы думаете, что кого-нибудь арестовывают, если нет точных данных?» [274] Насаждение в сознании людей подобной «логики» преследовало цель сформировать такие массовые настроения, при которых понятия «троцкист» или «зиновьевец» воспринимались бы как синонимы слов: «враг», «террорист», «заговорщик» и т. п. В результате этого можно было держать в постоянном страхе за свою судьбу каждого человека, когда-либо примыкавшего к левой оппозиции или осмелившегося выступить в защиту кого-либо из арестованных оппозиционеров.

В этой исступлённой атмосфере ломались не только судьбы, но и души людей, которые в своей совокупности могли бы в противном случае составить действенную преграду наступлению сталинизма. Старые революционеры и безусые комсомольцы, когда-либо имевшие касательство к оппозиционной деятельности, должны были публично клеймить своё прошлое, отрекаться от своих друзей и в бессчётный раз доказывать свою безграничную верность «генеральной линии» и «вождю». На этом пути многие из них выстраивали в своём сознании цепочку «рационализации» (бессознательного оправдания своего шкурнического поведения принципиальными мотивами), пропитывались настроениями ненависти к «троцкизму» и рабской преданности Сталину.

Механизм этого процесса выразительно описан в исповедальной книге Л. Копелева «И сотворил себе кумира». Эти свидетельства тем более интересны, что их автор оказался одним из считанных участников — даже не легальной оппозиции 1923—1927 годов, а «троцкистского подполья» последующих лет, которым удалось выйти невредимыми из всех чисток 30-х годов.

В 1928—1929 годах шестнадцатилетний Копелев под влиянием своего двоюродного брата принимал участие в нелегальной деятельности харьковских оппозиционеров (укрывал шрифт тайной типографии, распространял листовки и т. д.). За это он был посажен — правда, всего на несколько дней — во внутреннюю тюрьму ГПУ. Лишь юный возраст и исчерпывающие признания спасли его от дальнейших репрессий, но шлейф обвинений в этих «преступлениях» тянулся за ним все последующие годы.

В 1930 году Копелев, работавший корреспондентом радиогазеты Харьковского паровозного завода, подал заявление о вступлении в комсомол. Заводской комитет отказал в приёме на том основании, что Копелевым «были допущены грубые политические ошибки, вплоть до участия в троцкистском подполье». Чтобы заслужить прощение, ему было предложено «повариться в рабочем котле». Лишь после года работы у станка он получил право на получение комсомольского билета.