Сталинский неонэп (1934—1936 годы)

Уже первая волна «послекировских» репрессий в глазах любого непредубеждённого и дальновидного человека явилась свидетельством того, что «революция в России умерла». Этот вывод содержался, в частности, в работах Г. Федотова, который решительно отвергал господствовавшие в эмигрантской среде суждения о том, что «гниёт, собственно, коммунистическая партия, а не Россия» и поэтому «нужно радоваться её разложению» [313]. По мнению Федотова, массовые расправы с оппозиционерами стали следствием кардинальных изменений в структуре общества и власти и полностью опровергали представление о том, что в Советском Союзе ещё «царствуют коммунисты, или большевики». На самом деле, как подчёркивал Федотов, «большевиков уже нет ‹…›, не „они“ правят Россией. Не они, а он… Происходящая в России ликвидация коммунизма окутана защитным покровом лжи. Марксистская символика революции ещё не упразднена, и это мешает правильно видеть факты». Хотя непрекращающиеся аресты, ссылки и расстрелы коммунистов происходят под флагом борьбы с остатками троцкистской оппозиции, эти официальные ярлыки не должны кого-либо обманывать. В Советском Союзе «под троцкизмом понимается вообще революционный, классовый или интернациональный социализм. То есть марксизм как таковой,— если угодно, ленинизм классического русского типа» [314].

Вывод о том, что под лозунгом борьбы с «контрреволюционным троцкизмом» происходит уничтожение большевистских традиций и большевистского менталитета, разделялся и Андре Жидом, который после посещения Советского Союза с горечью писал: «То, что нынче в СССР называют „контрреволюционным“, не имеет никакого отношения к контрреволюции. Даже скорее наоборот. Сознание, которое сегодня там считают контрреволюционным, на самом деле — революционное сознание, приведшее к победе над полусгнившим царским режимом… Но сейчас требуются только приспособленчество и покорность. Всех недовольных будут считать „троцкистами“. И невольно возникает такой вопрос: что, если бы ожил вдруг сам Ленин?..» [315]

К аналогичным мыслям приходили и сами оппозиционеры, пытавшиеся осмыслить политическую суть сталинских репрессий. Так, югославский коммунист В. Вуйович, в прошлом — член Исполкома Коминтерна, незадолго до своего ареста писал другому коммунистическому диссиденту — швейцарцу Ж. Эмбер-Дро: «Браво, Сталин! Так и Муссолини может позавидовать. Если буржуазия захочет истребить коммунистов, не нужно ничего, кроме того режима, что Сталин придумал для большевиков-ленинцев» [316].

Сходные выводы, хотя, разумеется, с противоположным оценочным знаком делались в те годы наиболее реакционными кругами русской эмиграции, которые со времён гражданской войны были, говоря словами Бунина, охвачены «свирепой жаждой погибели» большевиков и мечтали, чтобы «ворвался хоть сам дьявол и буквально по горло ходил по их крови». По-прежнему руководствуясь словами из «Окаянных дней»: «Нет той самой страшной библейской казни, которой мы не желали бы им» [317], эти люди не могли не испытывать ликования: «дьявольская» миссия теперь вершилась руками Сталина и его приспешников.

Обобщая содержание откликов врагов Советской власти на сталинский террор, Троцкий писал: «Вся буржуазия, в том числе и белая эмиграция, в истребительном походе Сталина против большевиков-ленинцев и других революционеров видит лучший залог „нормализации“ сталинского режима. Серьёзная и ответственная капиталистическая печать всего мира дружно аплодирует борьбе против „троцкистов“» [318].

Наиболее откровенно оценивала расправы с «троцкистами» фашистская печать, связывавшая их с «позитивными», с её точки зрения, изменениями советского режима. Так, газета итальянских фашистов «Мессаджеро» в августе 1936 года писала: «Старая гвардия Ленина расстреляна… Сталин был реалистом, и то, что его противники считали изменой идеалу, было только необходимой и неминуемой уступкой логике и жизни… Абстрактной программе всеобщей революции он противопоставляет пятилетку, создание армии, экономику, которая не отрицает индивидуума… Против этого позитивного творчества восстает демон революции для революции… [319] Это было неминуемо — полиция вскрыла заговор и действовала с силой, требуемой общественной безопасностью» [320].