Сталинский неонэп (1934—1936 годы)

13. Монополизация печати в руках фашистской клики в свою очередь является неотъемлемым инструментом фашистской диктатуры. С помощью её фашистские клики в широчайших, не виданных в мире размерах фальсифицируют настроения пролетариата, всех трудящихся, развёртывают свою демагогию, хлестаковщину, терроризирование масс и их одурачивание» [376].

Нетрудно увидеть, что в чётких характеристиках Рютина имеется в виду не только фашизм. Например, в пункте 7 ссылка Рютина на интернационализм целиком относится к сталинизму, поскольку применительно к идеологии фашистских режимов не могло идти никакой речи об интернационализме.

Аналитики 30-х годов указывали и на определённые различия между политическими режимами фашизма и сталинизма. В этом отношении несомненный интерес представляют наблюдения Г. Федотова, подчёркивавшего, что фашистские диктаторы поддерживали обманутые ими массы и особенно возглавляемые ими партии в состоянии «революционной взволнованности», демагогически играя лозунгом «национально-социалистической революции»; Сталин же не только отказался от стержневых идей большевистской программы — международно-революционных задач, но и фактически уничтожил большевистскую партию как организацию «активного меньшинства, имеющую свою волю, свои традиции».

«Муссолини и Гитлер (как и Ленин) должны постоянно дрессировать, воспитывать и вдохновлять своих борцов…— писал Федотов.— Сталину давно уже удалось убить всякую политическую активность своей партии… Организация ВКП уже не партия, то есть не группа политических активистов. Её программа, её прошлое уже не весят ничего на политических весах» [377].

В этой цитате, описывающей перерождение большевизма в сталинизм, коммунистически мыслящему человеку может показаться кощунственным упоминание имени Ленина в одном ряду с именами фашистских диктаторов. Однако сближение подлинного большевизма, ленинизма с фашизмом имеет известные основания, если рассматривать сходство не порождённых ими общественных систем, а методик политической борьбы и воздействия на массы.

Отвергая «крайне поверхностную аналогию между большевизмом и фашизмом», проводимую в 30-е годы либеральной и социал-демократической печатью, Троцкий указывал на «непримиримость тех целей, которым служат эти два основных мировых течения: одно, которое хочет увековечить разваливающееся капиталистическое общество мерами универсальной полицейщины, и другое, которое методами революционной диктатуры хочет ликвидировать классы и государство, освободив тем самым общество и человеческую личность». Однако вслед за этим Троцкий замечал, что «в процессе боя смертельные враги нередко меняются оружием». В этой связи он вспоминал слова итальянского коммуниста Серрати: «К стыду нашему, Муссолини у большевиков научился гораздо большему, чем мы». Соглашаясь с этим наблюдением, Троцкий писал, что «в борьбе за власть фашизм многое заимствовал от большевизма» в методах политической борьбы. В свою очередь, советская бюрократия, порвавшая с идейными принципами большевизма, «за последний период… усвоила многие черты победоносного фашизма: прежде всего, освобождение от контроля партии и учреждение культа вождя» [378].

Диалектическая гибкость мысли при анализе схождений и расхождений между большевизмом, сталинизмом и фашизмом была присуща и Н. Бердяеву. Описывая эволюцию советского режима, он подчёркивал: «Ленинизм не есть, конечно, фашизм, но сталинизм уже очень походит на фашизм» [379]. Оставим в стороне несколько снисходительный тон Бердяева по отношению к ленинизму и обратим внимание на суть. Тем более, что несколькими страницами ниже Бердяев уточнял это своё наблюдение следующим выводом: «Сталинизм… перерождается незаметно в своеобразный русский фашизм… Ленин не был ещё диктатором в современном смысле слова. Сталин уже вождь-диктатор в современном фашистском смысле» [380].

Позднейшие публицисты антикоммунистического толка, лишённые способности к диалектическому анализу исторических явлений, широко использовали часто применявшийся Бердяевым термин «тоталитаризм» для отождествления большевистского, сталинистского и фашистского режимов. В этой связи подчеркнем, что у Бердяева этот термин употребляется в двояком смысле. В одних случаях имеется в виду политический режим определённого типа, в других — единство, цельность мировоззрения и основанного на нём социального действия. Второе значение этого термина Бердяев использовал, например, говоря о том, что русские легальные марксисты, к которым он сам принадлежал в начале XX века, «цельность, тоталитарность начали искать не в революции, а в религии» [381].