Сталинский нос

Сергей Иванович отдышался и бах кулаком по трибуне, чуть не сломал.

— Но вредители просчитались! — кричит. — Наши бдительные Органы госбезопасности разрушат их коварные планы, поймают их с поличным и разоблачат врагов народа! Без жалости сметем мы с лица земли предателей и негодяев!

Меня кто-то пихает в спину. Оборачиваюсь. Смирнов, мой одноклассник.

— Гляди, Зайчик, — говорит и в сторону окна кивает, — твой отец приехал.

Протискиваюсь к окну. Да, прав Смирнов. У входа в школу тормозит черная машина наших Органов. Ну наконец-то. Это папа. Он же мне дал честное партийное, он не обманет. Спасибо Вам, дорогой товарищ Сталин. Огромное спасибо, что помогли.

— Его на пионерскую линейку звали, — хихикает Смирнов. — А он заодно и вредителей нам поймает.

Я прилип к окну, жду, когда откроется дверца машины и выйдет папа. Только когда дверца открывается, выходит не папа совсем. А тот самый старший лейтенант, который ночью приходил к нам в коммуналку и папу арестовал.

20

— Приветствуем гостей бурными аплодисментами! — кричит Сергей Иванович и громко хлопает в ладоши. Потом подхватывают учителя, а за ними и мы все. Стоим, хлопаем, пока старший лейтенант и те же два оперативника, с которыми он у нас был, входят в актовый зал и лениво так, не торопясь, по ступенькам на сцену к учителям поднимаются. Мы хлопаем долго. Наверно, вот так и хлопают, когда в газетах пишут: «Бурная продолжительная овация. Все встают». Мы, конечно, уже стояли, когда оперативники пришли, но это ведь не важно.

Я замечаю, что Сергей Иванович кивает головой нашему физкультурнику Дубасову, и тот ныряет под стол и достает ящик, чем-то доверху набитый. Ну понятно чем. Каждый класс сдал листочки со списками подозреваемых, тех, кто мог Сталину нос отбить. Вот в этот ящик все листочки сложили. Теперь Дубасов ставит ящик перед старшим лейтенантом и отдает ему честь, как солдат офицеру. Директор на него машет рукой — не путайся, мол, под ногами, — и физкультурник испуганно шарахается в сторону. А лейтенант на ящик ноль внимания. До лампочки ему наши листочки. Мы все еще хлопаем, а он расстегнул кобуру и вытаскивает пистолет. Как пистолет все увидели, аплодисменты оборвались. Стало тихо.

Лейтенант головой не двигает, только глазами по толпе ведет. Я — Смирнову за спину, чтобы лейтенант меня не заметил, но толку мало, у него такие глазищи, наверно, сквозь стенки видят.

— Кто нос у бюста отбил, а ну, подымай руку. — Лейтенант говорит негромко, но почему-то все слышат, даже в задних рядах. Я понимаю, что сейчас меня выведут на чистую воду. Надо прямо тут, перед всей школой, сознаваться в преступлении.

Пытаюсь поднять руку и не могу. Знаю, что надо, но не могу. Никак не могу. Вдруг слева от трибуны чья-то рука летит вверх.

По толпе дрожь волной, и все попятились от врага. А на пустом месте стоит Очкарик Финкельштейн и к потолку руку тянет. Лейтенант прячет свой пистолет в кобуру, кивает оперативникам, и те стучат сапогами прямо к Очкарику. Он стоит, ждет, руку кверху держит. Оперативники хватают его подмышки и несут к выходу, мимо меня. Очкарик мне улыбается и подмигивает. Совсем сбрендил.

21

Из актового зала в класс парами идем, за руки держимся. Разговаривать запрещается. Это даже хорошо, никто не помешает мне подумать о том, какую Очкарик кашу заварил.

Когда его оперативники вывели, мы все к окнам прилипли: смотреть, как его в машину сажают. Так же, как папу ночью — нагнули голову и толкнули внутрь. Теперь сидит Очкарик в машине между двумя солдатами, едет на Лубянку и, может быть, даже улыбается им своей сумасшедшей улыбкой. Вот ведь дает. Зачем он руку поднял? Зачем взял вину за то, чего не делал?

Представляю себе, как машина тормозит у Лубянки. Часовой выходит из будки, глядит внутрь на Очкарика, изучает, потом машет рукой: открывай ворота, еще одного привезли. Наверно, страшно ему, Очкарику? Еще бы не страшно, он же не знает, что там внутри. Конечно, ничего ему не будет, он же просто школьник. Но школьник или нет, его обыщут: не прячет ли оружия. Ничего не найдут, какое у него может быть оружие? Снежок, что ли? Потом у него заберут одежду и выдадут пижаму в полоску. Тюремные пижамы всегда в полоску. Пижама ему, конечно, велика будет, откуда у них детские размеры. Потом его запрут в тюремную камеру. Интересно, в одиночную запрут или с другими заключенными? А что, если там сидят настоящие преступники? Вдруг там враги народа? Шпионы и вредители? Вдруг там мой папа? Да что это я? Какой папа? Героев не запирают в тюремные камеры. Хотя папа Очкарика там может очень даже запросто быть. Мама его, конечно, будет в женском отделении. Представляю: открывается дверь в камеру, сидит его папа, ничего не подозревает и вдруг видит, ведут его сына. Вот неожиданная встреча!

Тут я по лбу себя треснул и встал как вкопанный, стройные ряды смешались.

— Кто хулиганит? — кричит Нина Петровна. — Один за другим, ребята, не останавливаться!

Меня кто-то толкает в спину, и опять мы пошли, теперь вверх по лестнице.