«Сталинский питомец» — Николай Ежов

Арестованные Чангули и Каменский находятся в НКВД в Москве. Чангули вновь отказывается от ранее данных им в Иванове показаний. Предполагаем обоих основательно передопросить.

Заместитель Народного Комиссара Внутренних дел СССР

(Л. Берия)

№ 14. Выписка из заявления арестованного Дагина Израиля Яковлевича бывшего начальника 1 отдела ГУГБ НКВД СССР о поведении Н.И. Ежова {845}

15 ноября 1938 г.

Работая на периферии, я представлял себе, что с приходом в НКВД Ежова, а вместе с ним группы партийных работников, в работу Наркомвнудела будет внесен дух партийности, что Ежов по новому перестроит всю чекистскую работу. Однако, приехав в Москву я убедился, что ничего похожего на партийность в НКВД не внесено и сам Ежов свою партийность на работе в НКВД утратил.

За все 17 месяцев моей работы в Москве, по моим наблюдениям не было дня, чтобы Ежов не пьянствовал, но ни разу он не болел, как это сообщалось друзьям и отмечалось во врачебных бюллетенях.

Пил Ежов не только дома, на даче, но пил и в кабинете. Были случаи, когда после изрядной выпивки в кабинете, он уезжал в Лефортово на допросы, чаще всего уезжал с Николаевым. Коньяк доставлялся в кабинет к Ежову через Шапиро.

Очень часто вместе с Ежовым, к нему на дачу или на квартиру, уезжали Вельский, Фриновский, Маленков и Поскребышев, а в последнее время — Евдокимов. Фриновский говорил мне не раз, что сам он заболевал после каждой такой выпивки, у него обострилась малярия, Фриновский ходил совершенно разбитый и жаловался: «Я не знаю, он (Ежов) сведет меня с ума, я не в силах больше». Тоже самое говорил Вельский, заявляя: «Я не в силах больше так пить». Фриновский и Вельский говорили: «мы едем для того, чтобы отговорить Ежова, а получается, что он нас насилует».

Как то раз, в конце октября или в начале ноября этого года, я задержался в Кремле по служебным делам. Узнав, что Ежов не спит (это было примерно в 6 часов утра) я позвонил Ежову. По голосу его мне стало ясно, что Ежов находился в состоянии сильного опьянения. Я стал убеждать Ежова, чтобы он лег спать, но Ежов на это мне ответил, что спать пока не собирается и стал приглашать меня к себе. Я зашел к Ежову. У него находился Константинов. Ежов познакомил нас, после чего Константинов, тоже изрядно выпивший, стал хвалиться своей давнишней дружбой с Ежовым и рассказывать эпизоды из времен гражданской войны, в которой участвовал он вместе с Ежовым.

Ежов вдруг пристально посмотрел на меня и сказал, заскрежетав зубами и сжав кулак:

«Как вы меня все подвели? А этот Николаев, сволочь на всех показывает… Будем резать его на куски.

— Был у меня такой хороший приятель Марьясин — продолжал Ежов, вместе с ним работали мы в ЦК. Марьясин пошел против нашего дела и за это по моему приказанию его каждый день били…

— Дело Марьясина было давно закончено, назначалось к слушанию, но каждый раз откладывалось по моему распоряжению для того, чтобы продолжать избивать Марьясина. Я велел отрезать ему ухо, нос, выколоть глаза, резать Марьясина на куски. Итак будет со всеми…»

…Затем все мы стали рассматривать документы, принесенные Ежовым, а он при этом оборонил такую фразу: «Вот тут все почти со дня моего рождения, хотя где я родился — сам не знаю и никто не знает. Считаю, что родился в Ленинграде, а по рассказам матери, где-то в пути, черт его знает, где».

Я припоминаю, что несколько раньше Ежов как то сболтнул мне, что у него в роду польская кровь, не то дед, не то еще кто-то происходит из поляков.

Последние шесть месяцев Ежов почему-то находился в мрачном настроении, метался по кабинету, нервничал. Я спрашивал у близких Ежову людей — у Шапиро, Литвина и Цесарского — в чем дело, но не получал ответа. Сами они тоже ходили мрачными, пропала их былая кичливость, они что-то переживали.

Я искал причины такого состояния Ежова и близких ему людей. Что случилось — я не понимал. Думал, что это связано с тем, что в ряде краев и областей вскрылись серьезные перегибы и извращения в работе органов НКВД, — в частности, на Украине в бытность там Леплевского, в Свердловской области, где работал Дмитриев, в Ленинграде и в Москве при Заковском, на Северном Кавказе при Булахе, в Ивановской области при Радзивиловском и т.д. Я понимал так, что Ежову тяжело идти в ЦК рассказывать о таких вещах и не был уверен, рассказал ли он.

…После побега Люшкова за границу в Японию, Ежов совсем пал духом и рассказывая мне об этом, стал плакать и говорит — «Теперь я пропал».