«Сталинский питомец» — Николай Ежов

Спустя два дня, 17 ноября, Политбюро приняло совместное постановление СНК СССР и ЦК ВКП(б) «Об арестах, прокурорском надзоре и ведении следствия», подготовленное комиссией, в состав которой входили Ежов, Берия, Маленков и другие. Месячная задержка объяснялась тем, что массовые операции следовало завершить до их официального прекращения[73]. В постановлении давалась в целом положительная оценка результатов массовых операций, проведенных НКВД в 1937–1938 годах. Однако отмечалось, что «упрощенное ведение следствия и суда» привело к «крупнейшим недостаткам и извращениям» в работе НКВД и Прокуратуры. Враги народа и шпионы иностранных разведок, внедрившиеся в органы государственной безопасности и систему судопроизводства, «старались всячески запутать следственные и агентурные дела, сознательно извращали советские законы, производили массовые и необоснованные аресты, в то же время спасая от разгрома своих сообщников». Они «совершали подлоги, фальсифицировали следственные документы, привлекая к уголовной ответственности и подвергая аресту по пустяковым основаниям и без всяких оснований, создавали с провокационной целью «дела» против невинных людей». Они ограничивались исключительно получением признания вины от обвиняемого. Постановлением запрещалось проведение массовых операций, ликвидировались «тройки» и устанавливался прокурорский надзор за всеми процедурами по задержанию^{653}.

Постановление явилось смертельным ударом для действующей верхушки НКВД. Сталин хотел свалить вину за перегибы в ходе массовых репрессий на НКВД и Ежова — причем именно за перегибы и уклоны, а не за чистку как таковую. Значение и необходимость массовых репрессий даже не ставились под сомнение ни в этом постановлении, ни в каком-либо из последующих решений Сталина. Факт оставался фактом: мало того, что сделано много ошибок, Сталин считал, что не была достигнута основная цель, поскольку не удалось «полностью разоблачить арестованных шпионов и диверсантов иностранных разведок и полностью вскрыть все их преступные связи». Поэтому в постановлении было особо отмечено, что «дело очистки» СССР от «шпионов, террористов и диверсантов» не окончено^{654}. По мнению Сталина, винить в этом следовало работников НКВД, которые проводили массовые репрессии нерадиво.

Еще до окончания работы комиссии стало очевидным, что новым шефом НКВД будет Берия. 7 ноября во время военного парада и демонстрации на Красной площади рядом со Сталиным и другими руководителями на трибуне мавзолея Ленина сначала появился Ежов, но затем его сменил Берия, на голове которого красовалась светло-синяя фуражка с краповым околышем, — другими словами, он был в форме комиссара госбезопасности 1 ранга, то есть в очень высоком звании — на одну ступень ниже звания самого Ежова^{655}. Западные корреспонденты, которые до этого терялись в догадках — на какую работу в Москву был переведен из Тбилиси Берия, пришли к заключению, что теперь на посту главы НКВД именно он сменит Ежова^{656}. д в партийно-чекистской среде циркулировали также имена других возможных претендентов. По сведениям сыновей Маленкова, Чкалова и Микояна, Сталин также предлагал занять пост наркома внутренних дел их отцам. Чекисты называли еще одно имя — Хрущева^{657}. Поскольку все эти слухи были беспочвенными, Сталин мог намеренно запускать пробные шары, чтобы накалить обстановку.

19 ноября, через два дня после принятия совместного постановления, положившего конец практике рассмотрения дел тройками, в кремлевском кабинете Сталина состоялось ключевое заседание. Рассматривалось заявление о нарушениях в НКВД, которое было подано на имя Сталина 13 ноября начальником управления НКВД по Ивановской области В.П. Журавлевым. За два дня до подачи заявления Журавлев встретился с Берией и рассказал ему об этих нарушениях. Именно Берия и побудил его написать Сталину, чтобы спровоцировать отставку Ежова^{658}. В своем заявлении Журавлев критиковал Ежова за покровительство подозрительным ответработникам в центральном аппарате НКВД — Радзивиловскому и в особенности своему приятелю Литвину, в свое время поддерживавшему «враждебные контакты» с Постышевым. Хотя Журавлев, как он утверждал, ранее докладывал об этих фактах Ежову, тот не проявил к этому должного внимания^{659}. По всей видимости, Берия тут же начал действовать, так как 12 ноября Литвина вызвали в Москву. В этот день с утра Литвину позвонил сам Ежов, и, хотя прямо ничего не сказал об опасности, по тону разговора и скрытым намекам Литвин понял, что в Москве его не ждет ничего хорошего, и вечером застрелился в своей квартире.