Сталинским курсом

В то время поездка по железной дороге представляла грандиозное событие. Нормального систематического движения еще не было. Вместо привычных пассажирских поездов, как я уже говорил выше, курсировали товарные составы. На многих товарных вагонах тогда еще сохранялись надписи: «сорок человек и восемь лошадей» — свидетельство перевозки воинских частей. Ни о каких удобствах внутри вагона нечего было и думать. Люди набивались, как сельди в бочке. А тот, кому не удавалось пробраться внутрь, устраивался на крыше вагона. Пассажирами были солдаты, едущие в отпуск из Германии, спекулянты, крестьяне с продуктами и товарами, командировочные и просто граждане, которых вынуждали ехать личные дела.

Сложной была поездка и для Лены с Надей.

В Золотоноше им помог сесть в поезд дежурный по станции, Надин знакомый. Но через три часа езды, когда поезд прибыл в Гребенку, неожиданно раздалась команда: всем невоенным гражданам освободить вагоны. Пришлось подчиниться. Начались бесплодные попытки попасть в очередной поезд. Выручил дежурный по станции работник милиции, к которому обратилась Надя, объяснив, что везет сестру в Москву сдавать вступительные экзамены в вуз, и попросив помочь сесть в поезд, что он и сделал. Однако и это не было еще последним испытанием: в Бахмаче объявили, что поезд дальше не пойдет…

Снова безрезультатные попытки сесть в очередной товарняк. Но и тут Надя нашла доброжелательного работника станции, который помог влезть в товарный вагон.

Наконец после долгой и мучительной дороги Надя с Леной прибыли в Москву. Но и тут их ждала очередная транспортная неприятность.

Решили взять такси. Сели. Через некоторое время таксист вдруг остановил машину и сказал: «Расплачивайтесь сейчас, иначе дальше не поеду», — и назвал совершенно дикую сумму.

Надя обомлела и начала просить уступить хоть половину заломленной суммы, но наглец был непреклонен. Машина стояла в каком-то глухом месте, откуда добраться с вещами, в незнакомом городе, при начинающихся сумерках было бы крайне сложно и мучительно. Деваться было некуда, и Надя отдала почти все свои деньги.

Таким сложным оказался путь из Золотоноши в Москву.

Глава LIV Блатной мир

За десять неполных лет пребывания в лагере мы прожили бок о бок с тысячами людей разных судеб, характеров, типов. Но спустя пятнадцать-двадцать лет удается вспомнить лишь самые яркие и интересные события и встречи. Если бы в лагере можно было вести дневник, то он стал бы неиссякаемым источником сюжетов для литератора. Ведь здесь, на небольшом клочке земли была представлена вся наша страна — от Крайнего Севера до Таджикистана и с запада на восток — от Балтийского моря до Сахалина — во всем ее разнообразии в национальном и социальном отношении, с богатейшей галереей портретов и благородных и честных людей, и опустившихся на самое дно общества; здесь можно было встретить огромный диапазон людских добродетелей и пороков. Можно было бы воссоздать образы людей, поразивших воображение талантливостью, оригинальностью, неповторимостью или моральным уродством. Но лагерная действительность исключала возможность ведения дневника. Бесконечные обыски, проводимые по несколько раз в год тупыми и невежественными ищейками, воспитанными в духе ложно направленной бдительности, подозрительное отношение полуграмотных полицейских ко всякой писанине, в которой не иначе, как высказываются контрреволюционные мысли — все это не позволяло заниматься дневником. Любые рукописи во время обыска изымались и передавались в третью часть. Но даже если бы заключенному удалось где-то в потайном месте сохранять записки, их бы все равно конфисковали при выходе на волю. Поэтому написание воспоминаний о лагерной жизни может базироваться только на собственной памяти. Но память со временем слабеет, и многое забывается, яркие картины пережитого, увиденного, услышанного тускнеют, детали ускользают. Правда, не все в одинаковой мере подвергается забвению. Глубокие личные потрясения врезаются в память на всю жизнь. События же, непосредственно не связанные с твоей личной судьбой, но тем не менее представляющие не меньший интерес для посторонних, легче забываются.

Так, яркой страницей лагерной жизни является уголовный мир, с которым мы тесно контактировали, но описание этого самобытного мира многое теряет в художественном отношении, если отсутствует характерный для него жаргон — сочный, меткий, остроумный язык блатаря, свидетельствующий о загубленных талантах этих людей, ставших на скользкий путь нарушения общественных законов (разумеется, речь идет не о похабщине, грубом цинизме и отборной ругани). Все же, несмотря на то, что моя память не сохранила во всем блеске и цветистости яркий и специфический стиль языка блатаря, я постараюсь описать некоторые стороны жизни уголовников.