Стальная акула. Немецкая субмарина и ее команда в годы войны. 1939-1945

— Не сказали.

— Рулевой, я хочу знать, кто это. Сейчас же.

— Они не сказали, господин мичман.

И тут он увидел, что Витгенберг взбирается по трапу рубки. Он услыхал, как открылся люк, и старпом что-то крикнул. Потом увидел сапоги старпома, за ними — его брюки и, наконец, показался сам старпом, промокший насквозь и похожий на пловца, выходящего из воды. Витгенберг поскользнулся на блевотине рулевого и упал. Тут Тайхман увидел его лицо — и отвел взгляд.

Старпом не произнес ни слова.

Тайхман обвел глазами центральный пост. Он оглядел его медленно и внимательно. Вентили и рычаги, с помощью которых управляли клапанами пяти балластных цистерн: первым, вторым и третьим по обоим бортам, четвертым и пятым. Цистерна пять находилась в носу. Цистерна один — на корме. У обеих были вентили. У трех других — рычаги. Рядом с собой он увидел опреснительную установку. Он обратил внимание, что она работала. Затем увидел эхолот. Штурманский стол с картами. Ящик с картошкой. Приборную панель. Два штурвала горизонтальных рулей. Глубиномеры, большой и маленький. Трубопроводы. Потом он начал осматривать все это снова.

И снова.

И снова.

Пока, наконец, центральный пост не закружился у него перед глазами.

Тайхман снова осмотрел его, отмечая все, что попадалось ему на глаза.

Когда вахта сменилась, с мостика спустились три человека. Командир остался наверху.

— Ты и сам плохо выглядишь, Ганс, ты…

— Я думал… старпом сказал, что тебя смыло…

— Меня? Нет, смыло Шмидта, боцмана.

— А мне сказали, что пропал носовой сигнальщик, тот, что стоял рядом со старшим квартирмейстером, — уточнил Витгенберг.

— Так это и был Шмидт. А я в этот раз осматривал кормовой сектор, так как командир…

Старпом и Штолленберг отвернулись и занялись какими-то своими делами. Тайхман подумал, стоит ли сказать Штолленбергу, как сильно соленая вода жжет глаза.

Утром первая вахта вернулась на мостик, голодная, замерзшая и смертельно усталая. Было темно. Шторм ревел по-прежнему. Одежда не успела просохнуть, и они надели ее сырой — ведь все равно волны ее тут же промочат. И снова вода была ледяной, но теплее ветра.

К 10:00 небо слегка посветлело. Над горизонтом возник бледный холодный свет и окрасил все вокруг в грязно-серые тона. Море было покрыто хлопьями пены, но она уже не сверкала как снег под солнцем. Даже пена казалась грязной — она напоминала жидкую овсяную кашу. Этот тусклый цвет угнетающе действовал на психику. Он высасывал все силы и все мужество, пока не становилось все равно — жить или умереть. Ближе к полудню появилось солнце — бледный желтый шар, не испускавший лучей.

Сменившись с вахты в полдень, подводники чувствовали себя измотанными и разбитыми. Они завалились на пол в центральном посту — сил добраться до кубрика не было. Целый час они безучастно лежали, мотаясь в такт качки от одного борта к другому, а потом попытались снять верхнюю одежду, но были слишком измотаны, а кожа плащей — слишком тяжелой. Они перебрались в моторный отсек, где было на несколько градусов теплее, и, несмотря на грохот работавших на полную мощность двигателей, ухитрились немного подремать.

В четыре часа они снова заступили на вахту, подкрепившись двумя ломтиками консервированного хлеба с тонким слоем масла, и все равно чувствовали себя измотанными и промерзшими насквозь. Им ужасно хотелось спать, а настроение их менялось от полного безразличия до бешеной раздражительности.

На мостике снова было темно. Море бесновалось, как и в прошлую ночь. Стоило только поддаться усталости, как тебя ждал конец — надо было следить за дыханием, ведь если ты забывал вовремя вдохнуть, то вполне мог задохнуться, когда лодку накрывало водой. Вода не уходила целую вечность. И все-таки неповоротливая стальная тюрьма боролась с ревущим морем, словно усталый кит.

Снова ничего не было видно — ни звезды, ни единой звезды. Только белая пена на кипящих волнах, и больше ничего.

Следующий день не принес перемен — ни горячей еды, ни сухой одежды, ни отдыха, один только ледяной холод. На шее у подводников образовались кровавые полосы — когда они втягивали в себя головы, пытаясь спастись от ударов волны и режущего ветра, замерзшие воротники плащей царапали кожу в одном и том же месте. Их руки напоминали красные клешни. Когда подводники, сменившись с вахты, пытались снять с себя одежду, из-под ногтей у них текла кровь, а боль, которую вызывала соль, попавшая в открытую рану, была похожа на удары ножом.

Тайхман посмотрел в сторону кормы и не увидел кильватерной струи. Он взглянул командиру в лицо, и ему показалось, что оно высечено из грубого камня. Это лицо было покрыто солью; глубокие морщины прорезали его. Там, где были глаза, Тайхман увидел два красных круга, словно кто-то забрызгал камень кровью. И вдруг оно словно осыпалось — от одного-единственного вопроса. Спускаясь в лодку, Тайхман повернулся к рулевому и, больше по привычке, чем из любопытства, спросил:

— Ты какой курс держишь?

— Один-шестьдесят, господин мичман.

— Что-что?

— Один-шестьдесят, господин мичман.

— И давно?

— Последние двадцать четыре часа.