Стальная акула. Немецкая субмарина и ее команда в годы войны. 1939-1945

Теперь уже не могло быть сомнений: люди, оказавшиеся в воде, вопили от боли. Не все, но большинство. Сначала Тайхману показалось, что они кричат друг на друга. Но потом он увидел, что им было отчего вопить.

Кричащих моряков уложили на палубу, но они не могли лежать спокойно. Они метались из стороны в сторону, били кулаками по палубе или по своим товарищам; они лупили друг друга или бились головой о палубу, и пустые штанины их брюк мотались по ней справа налево и слева направо, словно швабры, оставлявшие мокрые полосы.

Это были кровавые полосы. При этом раненые все время кричали. Они испускали истошные вопли, от которых кровь стыла в жилах. Каждый вопль звучал так, будто это был самый последний крик, как будто на него ушло последнее, отчаянное, угасающее усилие. Но на самом деле он не был последним — раненые все кричали и кричали. Они не могли охрипнуть, голоса их не срывались. В этих воплях было что-то чудовищное; трудно было поверить, что человек может кричать так громко, не порвав голосовых связок.

Матросы «Альбатроса» собрались вокруг спасенных. Старшина, прошедший ускоренные медицинские курсы, стал оказывать им первую помощь. Несколько матросов принялись ему помогать.

Но изувеченным морякам уже ничто не могло помочь. Когда старшина разрезал штанины их брюк, все увидели, что у этих кричащих мужчин, которых с трудом могли удержать на месте два матроса, есть ноги, но они стали в два раза короче. Их ступни располагались там, где должны были быть колени. Взрывной волной нижняя часть ноги была вдвинута в верхнюю, и берцовая кость оказалась рядом с бедренной.

Моряки с «Альбатроса» стояли вокруг и смотрели. Они видели, как матрос и младший лейтенант — единственный офицер среди кричащих — вцепились друг другу в лицо зубами, когда корабль накренился на левый борт, а когда он покатился вправо, их зубы вырвали куски плоти, и они снова закричали. Они видели, как матрос вдавил большой палец в глаз другого матроса — палец вошел в глазницу, и глаз вытек. Они видели, как один из матросов изо всей силы ударился головой о палубу, но продолжал кричать, ибо смерть не пришла. Другой матрос ползал по кругу, его левая нога выпала из штанины и осталась лежать на палубе, он продолжал ползать и, добравшись до места, где валялась его нога, отшвырнул ее, словно кусок дерева, загородивший ему путь. Еще один матрос, совсем молоденький парнишка, бедренные кости которого вышли из суставов и вонзились в кишки, сжимал руками голову, словно боясь, что она разорвется.

Волны на море становились все выше и выше. Качка усиливалась, и раненых моряков швыряло из стороны в сторону. Волны захлестывали борта, и морская вода, проникая через шпигаты, разливалась по палубе, отчего соль разъедала раны.

В танце сошедших с ума людей с обрубками вместо ног было что-то нереальное, дикое и непристойное, и матросы, сохранившие свои ноги, вели себя как дети, увидевшие то, чего еще никогда не видели и не слышали. Они, словно завороженные, стояли и смотрели, и в горле у них застрял вопль ужаса, жалости и отвращения.

В конце концов все, у кого еще были ноги, постарались куда-нибудь уйти. Те же, кто остались на месте, сделали это вовсе не из-за желания насладиться зрелищем чужих мучений. От криков раненых скрыться было некуда, зачем тогда убегать? Они были слышны повсюду. Если ты забирался куда-нибудь подальше, то все равно слышал их, хотя и приглушеннее. Штолленберг стоял на корме, прислонившись к распорке, к которой крепились тросы параванов, судорожно вцепившись в нее руками. Он наклонился вперед, всматриваясь в кильватерную струю, словно сдерживая рвоту.

Тайхман не отходил от кричащих моряков. Зрелище было ужасным, но он почему-то не чувствовал ужаса или сумел подавить его в себе или просто забыл о нем. Он испытывал только одно чувство — изумление с примесью легкого любопытства. Сам он не понимал, что делает. Зато Хейне все хорошо видел.

Хейне отошел и, присоединившись к Штолленбергу, стал глядеть на Тайхмана. Он видел, что руки у того дрожат, а лицо дергается, будто от разрядов тока. Но Тайхман стоял неподвижно и не сводил глаз с несчастных. Он только изредка поворачивал голову вслед за движением моряков и один раз чуть-чуть наклонился, словно хотел получше рассмотреть.

Хейне ненавидел его, невинного и бесстрашного, как будто сама мысль о том, что можно убежать от этого ужаса, никогда не приходила Тайхману в голову. Он излучал силу, природную, дикую силу, которую несколько ядовитых капель разума сделали демонической. Да, в силе Тайхмана было что-то дьявольское, что-то патологическое, решил про себя Хейне, надеясь этим придать себе мужества. Душу его раздирала зависть к жизнестойкости друга — зависть и горечь.

— Животное! Самое настоящее животное! — пробормотал он и взглянул на Тайхмана так, словно тот был пришельцем из иного мира, для него недоступного.