Стальная эскадрилья

Когда по возвращении я обменялся впечатлениями с Сергеем Щербаковым и Петром Чубом, выяснил, что они тоже не в восторге от «ознакомительного» полета. У всех осталось какое-то смутное, неопределенное чувство.

К весне нас перевели на аэродром, и здесь мы вес чаще стали организовывать занятия непосредственно на самолетах. Довольно скоро, на основе уже прочных теоретических знаний, мы научились обслуживать машины на уровне авиационных механиков. Теперь мы практически изучали конструкцию планера и мотора У-2. Действительно, эта машина три десятилетия безотказно служила делу обучения летного состава и трудилась на самых разнообразных участках народного хозяйства.

Весна в оренбургских степях наступает довольно дружно. И как только аэродром подсох, над ним зазвучала музыка авиационных моторов — для курсантов началась летная практика. К тому времени воздухобоязнь, появившаяся у некоторых после «ознакомительных» полетов, уже рассеялась.

…Никогда еще курсантский строй не выглядел так нарядно, как в этот день. Одетые в добротные темно-синие комбинезоны, мы, наверное, здорово гармонировали с голубизной неба и зеленью травы. И, вероятно, в полной гармонии рядом с нами стояли надраенные до ослепительного блеска самолеты.

По команде живо забираюсь в кабину, осматриваю ее. Инструктор запускает мотор и выруливает на старт. Как отработано на предварительной подготовке, я лишь мягко держу ручку управления, рычаг управления мотором, стараюсь не жать на педали. Взлет. Первый разворот. Это уже знакомо. Внезапно появляется и нечто новое: инструктор покачал ручкой управления и поднял руки вверх. В зеркало вижу его смеющееся лицо, но не сразу понимаю, что мне следует взять управление самолетом на себя. А самолет сам летит по прямой, и притом совершенно спокойно. Но вот я наконец беру управление, и сразу все меняется: машина закачалась с крыла на крыло, как-то беспорядочно заерзала, «клюнула» носом, а потом полезла вверх. Инструктор по «каналу связи», представляющему собой резиновую трубку и железное «ухо», дает команду бросить управление. Подчиняюсь и вижу, как самолет выравнивается и опять устойчиво следует по прямой. Выходит, мое вмешательство только разбалтывает машину? Пробую еще раз — то же самое. Ну и дела! Наконец чувствую, как задергалась в ладони ручка — сигнал отпустить ее. Самолет опускает нос, уходит назад сектор газа. Разворот, снижение… быстро набегают, растут посадочные знаки. Легкий толчок, и машина катится по зеленой глади аэродрома. С досадой за свою беспомощность в воздухе вылезаю из кабины, освобождая ее для очередного курсанта. Самолет вновь взмывает в небо. Остаюсь наедине со своими сомнениями: по плечу ли дело, за которое взялся?

Труднее всего давались расчет на посадку и само приземление самолета в заданную точку. Что тут только не учитывалось: высота полета и скорость самолета, скорость и направление ветра, обороты двигателя и угол снижения, сигналы финишера и… собственное настроение. И все это — в одно и то же время. Значит, вноси поправки, и не какие попало, а соответствующие складывающейся обстановке. Вот и брали мы посадочные знаки в «вилку»: то перелет, то недолет; «козлили», «подвешивали» машину на большей, чем нужно, высоте, сажали с креном, на одно колесо. А она все терпела, только шасси поскрипывали.

Терпел и инструктор. Как только у него хватало выдержки переносить такую «самодеятельность»? Но показав раз-другой, как выполнять тот или иной элемент техники пилотирования, Бородкин коротко бросал: «Теперь делай сам», — и на борта кабины клал большие руки в кожаных крагах с раструбами. Только в случае возникновения угрозы безопасности полета старший лейтенант вмешивался в управление. Такое доверие обязывало нас лучше готовиться к полетам, внимательнее выполнять упражнения. И мы сами не заметили той грани, преодолев которую стали «чувствовать» самолет, правильно распределять внимание в полете, попадать при посадке на полосу точного приземления.