Стальное зеркало

Кто на такие вещи внимание обращает, те все знают, все привыкли, а сторонние сами не подойдут — вид отпугнет, неуниверситетский и богатый. Впрочем, солидной публики в длиннополой одежде здесь всегда хватает, студенты привыкли и не задирают посторонних. Уголок удобный, стол чистый, вино горячее — весна весной, а вечерами в приречных кварталах холодно — специй в «Оленьей голове» не жалеют, а зрелище — вот оно, вокруг.

Грей руки, смотри, слушай. Масла для светильников тут тоже не жалеют даже в общем зале, да хорошего масла — чада почти что нет, глаза не режет и к вечеру. Так что смотреть можно вволю, а чтобы слишком уж не таращиться, можно пониже надвинуть шапку с меховой опушкой и смотреть из-под края. Дело привычное.

— Если ты хочешь знать мое мнение, Шарло, — летит от соседнего стола, — то вот оно. Ваша система долговой зависимости — и так пороховая бочка. Это даже не колонаж, это почти рабство. Но если король изменит закон и позволит долгам переходить на детей, вы доиграетесь до «Ясного ополчения» в ближайшие пять-шесть лет. На севере — даже раньше. Сейчас самые отчаянные просто бегут через северную границу, во Франконию, и через пролив. Если закон изменят… сами понимаете. Думаю, здесь все помнят, как во Франконии сменилась династия, не так уж давно это было. — Говорящего можно было бы счесть добрым аурелианцем, да куда там, просто уроженцем Орлеана, если бы не «р». Непослушный звук рождался не у основания языка, а где-то на середине неба. Так говорят за проливом, на Большом Острове.

Закон не изменят, думает мэтр Эсташ. Не думает даже, уверен. И война на юге не повлияет, новый король — здоровье Его Величества и дай ему Господь долгих лет царствия — на это не пойдет; упрется, изведет родственничков, но не пойдет. Есть все основания думать именно так. Но альбиец, вероятно, этого не знает — откуда ему? Или не хочет знать. Может быть, ровно сейчас не хочет, потому что пьян. Пьян до того, что кажется совершенно трезвым. Наверное, потому, что зол — до той степени, когда пей не пей, никакого толку.

Неведомо, что его укусило, за какое место. Может быть, пчела в шею ужалила, а, может быть, и не пчела, а что-нибудь местное, да непотребное. Непотребств у нас хватает, думает мэтр, вот только можно подумать, что у него на родине все хорошо, и медовые реки в пряничных берегах текут. Подходи, ломай пряник, макай в мед, запивай киселем из озера…

Но послушать интересно, очень даже интересно. Чужак может приметить то, что скроется от глаз своего. То, что нам привычно, ему удивительно — или как кость в горле. Тоже неплохо. Пусть говорит, а мы послушаем.

Говорящий поворачивается вполоборота — точно альбиец, лоб и скулы как у людей, а подбородок срезан косо и все черты чуть мягче, чем нужно. Если б не усы, не разобрать бы было — девушка или парень. Мэтр Эсташ фыркает в свою кружку — сидел бы кто рядом, можно было бы побиться об заклад, что у этой скандальной «девицы» мозоли на руках… от арбалета. Простолюдин — значит от арбалета, потому что для лука ростом не вышел.

— Ты преувеличиваешь, Кит, — отзываются с дальней стороны стола. — вы там у себя вообще…

— Мы там у себя вообще, — соглашается урезанный тезка святого Христофора… — В нашем приходе, в моем, где я родился, во время великого голода умерло шесть человек взрослых. И детей две дюжины. Больше от голодной горячки, чем от чего другого. Это нам повезло, да. Совсем бедняков, кто и до голода недоедал, у нас мало было. И приходской совет рано спохватился. Восемнадцать человек на черной доске — это мало… у многих больше. А всего на обоих островах — два миллиона. Много, да. А сколько у вас, никто не знает. Я проверял. Даже сборщики налогов не знают. Не смогли сосчитать. Я преувеличиваю, да… вам с королем повезло, как нам с приходским советом… он вряд ли подпишет, если его совсем не дожмут ваши… нобили.

Будут ли самозваного оратора бить, размышляет мэтр Эсташ. Нет, пожалуй, не будут: ну хвалит кулик свое болото, и по делу же хвалит, действительно, у них там людишки так, как у нас не мерли и в самые жуткие годы голода. От этого — не мерли. Интересно, хватит ли у него совести заговорить о другом? А бить пока точно не будут, и потому что правду говорит, и мало кого эта правда оскорбляет. Люди привыкли. Готье побывал во многих странах — торговая надобность, дело такое, и захочешь дома весь век просидеть, не получится. В Галлии живут куда лучше, а уж южнее, на полуострове — и сравнивать обидно выходит. Там крестьянин ест так, как в Аурелии купец, да и то не всякий.

А здесь — привыкли. Мрут. С голоду мрут, в долговых ямах, сбежав нищенствовать в города, от хворей, от побоев, от дурных испарений с реки, от чего ни попадя. Чтобы удивиться, нужно или чужаком быть, или поездить по миру, от Кадиса и Сиракуз до Ольборга, посмотреть, кто как где живет.

— Зато у вас…

— Зато у нас на смуту столько же ушло, даже чуть побольше… да? Да… и на нашу северную границу смотреть не приятней, чем на вашу. Так вам наших ошибок мало? Вам свои не терпится завести?