Стальной кошмар

- Да... - неуверенно произнес Харолд Смит. Хотя глаза у него были завязаны, он знал, что находится внутри выкрашенного бронзовой краской фургона. Пол был устлан ковром, верх обит плюшем: он задел лысиной потолок, когда его втолкнули в мягко отъехавшую боковую дверцу. Чьи-то холодные руки бросили его на вращающееся сиденье.

- Харолд Д. Смит?

- Да. - Голос Смита звучал спокойно. А у этого Смита есть выдержка, если не сказать - смелость. Может, оно и к лучшему, подумал он.

- Самыми тяжелыми были первые десять лет.

- Я вас не понимаю, - отозвался Смит.

- Там были зеленые стены. Снизу потемнее, вверху - посветлее, и мне ничего не оставалось, как только глазеть на них. В те дни я часто думал о вас, Харолд Смит.

- Я вас знаю?

- Я как раз к этому и веду, Смит.

Он словно выплюнул это имя. Нервозность почти прошла. Отлично.

Илза стояла на коленях на коврике и улыбалась ему. Она сошла бы за любящую дочь, если бы не пистолет, нацеленный на ненавистного Харолда Д. Смита.

- Тогда у нас не было телевизоров, - продолжал он уже спокойнее. Телевизор был тогда в новинку. Хотя в Америке уже кое-кто обзавелся телевизорами, но там, где я сидел, об этом нечего было и мечтать, вот мне и приходилось пялиться на зеленые стены. У меня от них болели глаза, такие они были зеленые. И по сей день я не могу спокойно смотреть на траву. И на ваши бумажные деньги.

Харолд Смит напряг зрение, пытаясь разглядеть что-либо сквозь темную повязку. Он держал руки на коленях, боясь пошевелиться. Он знал, что у девицы в руках пистолет, нацеленный на него.

- Но в конце концов, - продолжал скрипучий голос, - нам все-таки поставили телевизор. Думаю, только он помог мне сохранить рассудок. Телевизор давал пищу уму. Он был моим окном в мир, ибо, как вы понимаете, в комнате в зелеными стенами не было окон. Без телевизора я бы, наверно, покончил с собой. Лишь ненависть может так долго поддерживать человека.

- Ненависть? Я вас не знаю.

- Ты ведь не видишь меня, Харолд Смит!

- Ваш голос мне не знаком.

- Голос? Последний раз ты слышал его в сорок девятом году. Помнишь?

- Нет, - медленно ответил Смит.

- Нет?! Неужели не осталось даже отдаленных воспоминаний? Ничего?

- Извините, но я не понимаю, о чем вы.

- О смерти, Смит, только о смерти. О моей... и твоей тоже.

Смит сильнее сжал колени руками.

- А не помнишь ли ты, что ты делал седьмого июня сорок девятого года?

- Конечно, нет. Кто же это может помнить?

- Я. Я запомнил каждую мелочь. Ведь именно этот день был днем моей смерти.

Смит промолчал. Перед ним был явно сумасшедший. Одна за другой в голове Смита стремительно проносились мысли: может, появится какая-нибудь машина? Но остановится ли она? Впрочем, по этой дороге мало кто ездит.

- В тот день я умер, - продолжал голос. - И это ты убил меня. А теперь, Харолд Смит, посмей повторить, что ты не помнишь тот день.

- Но я действительно не помню, - медленно проговорил Смит. - Боюсь, вы меня с кем-то перепутали.

- Лжец!

- Я же сказал, что не помню, - ровным голосом повторил Харолд Смит.

Он знал, что когда имеешь дело с неуравновешенными людьми, лучше говорить спокойно. И еще Смиту было известно, что таким типам лучше не противоречить, но он с детства отличался упрямством. Он не станет терпеть бред какого-то безумца, лишь бы его ублажить.

Послышалось стрекотание маленького моторчика, и скрипучий голос зазвучал ближе. Тут до Смита дошло, что его собеседник сидит в инвалидном кресле, и он вспомнил, что заметил на заднем стекле фургона знак: "За рулем инвалид".

- Так, значит, не помнишь?

В голосе звучала горечь, если не сказать - грусть.

- Не помню, - холодно подтвердил Смит и тут же услышал новый звук.

Это было тихое стрекотание, словно приглушенный звук бормашины. Звук заставил Смита содрогнуться: он с детства ненавидел ходить к зубному врачу.

И в этот момент с глаз Смита сняли повязку. Он заморгал.

Лицо человека в инвалидном кресле было таким же высохшим, как и его голос. Оно напоминало выцветшую скорлупу грецкого ореха, всю изрезанную впадинами и морщинами. На лице выделялись лишь черные пронзительные глаза и тонкий рот с бескровными губами, все остальное было мертво, давно мертво. Зубы приобрели коричневый оттенок, из десен торчали съеденные корешки.

- Мне не знакомо ваше лицо, - сказал Смит, стараясь, чтобы его голос звучал как можно спокойнее. От страха у него перехватило дыхание, сердце готово было выскочить из груди.

Лицо незнакомца исказила гримаса бешенства. - Сейчас и родная мать не узнала бы меня! - пророкотал он, опуская на ручку кресла сухой кулак. В другой руке Смит увидел сорванную с его глаз повязку.

Впрочем, это была не рука, а трехпалая клешня из нержавеющей стали. В ней была зажата повязка. В складках смятой ткани Смит заметил черно-белую эмблему. С тихим стрекотом бормашины клешня разжалась, и повязка упала Смиту на колени. Он узнал фашистскую свастику и судорожно сглотнул. Он участвовал в той войне, но это было столько лет назад...

- Ты тоже изменился, Харолд Смит, - произнес старик уже спокойнее. - Я тебя тоже не узнаю.