Стальной подснежник

Эйнара, несмотря на возраст, принятого сержантом, определили на постой к тихой одинокой старушке. Бездетная вдова держала коз, вязала пуховые шали и немного приторговывала травками…

— Что-то мне это напоминает, — пробормотала леди, кинув взгляд внутрь хижины.

— Она была очень порядочная женщина, — возразил Эйнар.

…Козьим молоком и сыром господина сержанта она угощала от души, и Эйнар, соскучившийся по домашней еде, блаженствовал. Его не смущало даже, что соседи на старушку косились с откровенной неприязнью, частенько поминая ей вслед барготово семя. Старушка только улыбалась виновато и трепала по холке вечно бегающую за ней пеструю рогатую козу.

Так прошла пара недель, Эйнар на мече поклялся бы, что его хозяйка — смирнейшая и богобоязненная женщина. И, когда однажды в деревянные ставни чистого ухоженного домика полетели камни, выскочил на крыльцо в одном исподнем, собравшись поймать сорванцов и надрать уши.

Выскочил — и опешил.

— Барготово отродье! — орала крепкая тетка, предводительствующая толпой человек в двадцать. — Нечисть проклятая! А ну иди сюда, дрянь такая, я тебе ноги повыдергиваю и шею узлом сверну.

На Эйнара тетка поглядывала мрачно, но без испуга, видно, считая себя в своем праве.

— Да что ж такое, житья нет никому! — визгливо поддержали ее из толпы. — Опять из-за этой погани у моей Милавы молоко пропало! Все вымя в синяках!

— А белье! Кто белье прямо с веревки ворует, а? У-у-у-у, паскуда мерзкая!

— Ведьма, как есть ведьма! По крышам ночами скачет — они аж трещат! Как-то выглянула: луна полная — и эта гадина прямо по коньку бежит!

Старушка, отважно вышедшая вслед за Эйнаром на крыльцо, пыталась что-то пролепетать, но ей и слова не давали сказать.

— А у моей невестки ребенок рябой родился! Это она сглазила, тварь! Встретила на дороге за три дня до родов и ка-а-ак зыркнет! А глаз дурной, желтый да косит! У ребенка пятно на темечке и глаза косые! От нее все, проклятой, от нее, мерзавки!

— Собаку цепную извела, пес из будки выйти боится!

— Родник копытами истыкала да испоганила, вода дерьмом воняет!

— А ночами-то! А ночами! Вы посмотрите в ее глаза бесстыжие! Она ж ночами мужиков на улице ловит да непотребное творит! Ка-а-ак догонит! Ка-а-ак даст! Мой-то из трактира замучился уж огородами ходить! Как с ней встретится, так бежать, а она следом, дрянь такая!

На последнем обвинении Эйнар не выдержал. Представить старушку ловящей по ночам мужиков у него не получалось, будь она хоть сто раз ведьмой. Впрочем, как и скачущей по крышам.

— Да что вы говорите, люди! — попытался он образумить толпу. — Ну какая она вам ведьма? Тихая, смирная…

— Тихая?! Смирная?! Молчи уж, солдат! Ума у тебя нет, что говоришь такое!

— Прибить заразу! Зарезать и шкуру снять! Отдавай ее нам, житья нету ни взрослым, ни детям, слышишь?

— Белье мое, белье! Две простыни, что свекровь на свадьбу подарила!

— Колодец испоганила!

— Крыши потоптала!

— Простыни! И одеяло шерстяное, новое!

— Муж мой! Муж с синяками ходит! Прям на этом самом месте, что не сесть!

— И вымя у Милавы попортила! А огород потравила? Ни былинки ведь не осталось! Капуста моя…

— Молчать! — заорал Эйнар, чувствуя, что еще вот-вот — толпа качнется, а он даже без оружия, — и случится страшное. — Молчать, говорю, сто йотунов вам навстречу и мать их следом!

Он обернулся на старуху. Сердце сжалось от жалости: по ее морщинистым щекам текли слезы. Нет, что-то здесь было не так! За все время Эйнар от нее слова худого ни о ком не слышал. Да и ночью она никуда не шастала — он бы заметил. Бред какой-то!

— Простите, люди! — взмолилась старуха, кланяясь в пояс. — Не со зла ведь! Молоденькая она, резвая! А простыни я верну. И вымя Милаве полечу. Запирать ночами буду накрепко, не выйдет больше. Старая я, куда мне углядеть…

Молоденькая? Резвая? Так речь не о старухе, не с нее собирались содрать шкуру? Испоганенный колодец, украденные простыни, вымя, огороды и испорченный цепной пес… Эйнар ничего не понимал!

— Вот она, тварь! — истошно заорала тетка, вытянув руку куда-то к сараю, из которого утром пастушок, как обычно, забрал коз на выпас. — Вот! Вернулась потихоньку — и опять!

— Полотенце! — взвыла молодая деваха. — Мое полотенце! Только сушить повесила!

На крыше козлятника, добротной, в полтора человеческих роста от земли, гордо стояла пестрая бабкина коза, дожевывая белое вышитое полотенце. Местная ведьма и, несомненно, то еще барготово семя…

Леди смеялась взахлеб. Негромко, искренне, аж всхлипывая, и Эйнар от всей души пожалел, что не умеет балагурить, как Тибо, плести словесные кружева, спутывая ими страх и отчаянье, словно сетью. Вот сейчас бы пригодилось…

— Ох, благодарю, — сказала она, наконец, просмеявщись. — Прелесть какая! И что же, пестрой ведьме так все и сошло?

— Не знаю, — пожал плечами Эйнар. — В тот раз — да, а через три дня нас сняли с постоя и отправили в Дайхольм. Там я и завербовался в гарнизон. Тибальд подсказал, мы с ним как раз познакомились.