Стальной век: Социальная история советского общества

Многие исследователи, подобно К.А.Виттфогелю, подчеркивали черты сходства между сталинской моделью государства и восточным деспотиз­мом[461]. Но между этими типами режимов существовало отличие, которое определялось разницей в решаемых ими задачах. Восточный деспотизм стремился консервировать структуры традиционного общества и экономику, тогда как сталинизм - осуществить насильственную и ускоренную модер­низацию. Соответственно, традиционный авторитаризм первого допускал существование подчиненных ему и интегрированных в общую вертикаль общественных единиц (общин, союзов, ассоциаций) внутри системы, кон­центрируя в своих руках связи между ними. Напротив, сталинское госу­дарство пыталось установить тоталитарную модель власти, при кото­рой не дозволялось никакой (даже самой минимальной) внутренней само­стоятельности тех или иных частей общества. Более того, оптимальным, с его точки зрения, было бы вообще отсутствие таких оформленных частей и уничтожение любых горизонтальных связей между атомизиро- ванными индивидами. Власть стремилась не допускать никаких авто­номных образований или свободных пространств. Государство мыслилось как регулятор и заменитель всех социальных взаимоотношений, вплоть до самых интимных[462]. Даже семья, объявленная в Советском Союзе «ячей­кой общества», не имела никакой автономии. Конфликты между ее члена­ми разбирались в партийных комитетах и «товарищеских судах», супруги жаловались друг на друга в партийные, профсоюзные и иные инстанции, поощрялось доносительство, а родители и дети боялись обсуждать между собой общественные проблемы.

В нацеленной на постоянное подхлестывание развития схеме каждому уровню социальной пирамиды отводилась особая роль, причем «вождь» сохранял возможность в любой момент апеллировать к «низам» или кад­рам низшего и среднего звена против неугодных ему бюрократических и даже элитарных группировок. Страх перед чистками, строгая взаимосвязь между общественным статусом и доходом администраторов и выполнени­ем хозяйственного плана должны были подстегивать интерес номенклату­ры-бюрократии к увеличению производства. Как отмечал исследователь сталинской модели власти А.Авторханов, «жизнеспособность и долголе­тие такого общества зависели от систематической регенерации ячеек вла­сти сверху донизу - от постоянного вычищения отработанных кадров, от постоянного возобновления армии бюрократов. Порядок Сталина не до­пускал ни свободной игры сил на верхах, ни гражданской инициативы в обществе, даже самой верноподданической... «Думать» - это прерогатива одного Сталина, «действовать» - это задача всей партии»[463].

Но именно здесь и находилась уязвимая, ахиллесова пята системы. Чем выше были доходы номенклатуры, тем труднее было ее представи­телям удовлетворять свои возраставшие материальные потребности. «Их интерес направляется прежде всего на сохранение и гарантирование достигнутого и меньше - на достижение новых льгот. Частный интерес бюрократов... все больше попадает в конфликт с требованием... быстрого роста экономики», — отмечал бельгийский экономист Э.Мандель[464]. Это создавало предпосылки для ведомственного окостенения и торможения, что ставило под вопрос сам курс форсированной модернизации.Усиление корпоративных группировок бюрократии, их стремление к самостоятельности мешало использовать механизмы подстегивания для ре­шения задач послевоенного индустриального рывка. Более того, оно подры­вало монолитность системы власти и принятия решений. Режим отвечал на это попытками усилить централизацию управления. Так, 21 апреля 1948 г. правительство заменило принцип прямых договоров между предприятия­ми и главками, допускавший переговоры и определенную конкуренцию в снабжении, ежегодным центральным договором между шавками и други­ми ведомствами; установленные рамки должны были строго соблюдаться предприятиями. Тем не менее, тенденции к оформлению корпоративных интересов сохранялись.

   3. «Осень патриарха»