Стальной волосок

— Ну дак ведь не все они, а ихние императоры, — заступился за французскую нацию Гриша. — Что поделаешь, раз такие дураки…

Митя дурашливо округлил карие блестящие глаза:

— Тс-с… Про императоров так не говорят.

Гриша так же дурашливо испугался:

— Я больше не буду… Но ведь я же не про нашего, а про тех… А новый их Наполеон даже и не настоящий какой-то… — Это Гриша вспомнил офицерские разговоры в кают-компании. Там говорили, что наш царь не признал полных прав Наполеона Третьего на французский престол. То есть, с одной стороны, как бы и признал, но не полностью. И это, мол, одна из причин нынешней войны…

Впрочем, Гришу не сильно заботили дела нынешнего Наполеона (да и нашего царя — тоже). Главным ощущением Гришиной жизни было сейчас то, что он называл про себя двумя словами: «Дыхание океана».

Когда Гриша забирался на марс, он видел синеву и волны с гребешками — иногда крупные, иногда не очень. А под этими волнами, под взъерошенной морской поверхностью, ощущались почти незаметные, очень пологие, но в то же время громадные, длиною в полверсты, неспешные валы. Этакие подымания и опускания океанской массы. Океан дышал. Дышал в любую погоду — даже если день стоял совсем безоблачный и ветер был ничуть не сильный, а так, ветерок…

Впрочем, «Артемиде» везло в этом пути. Дуло хорошо и ровно, без переходов к шторму. В основном с зюйд-оста. Бриг резво спускался к южным широтам, над океаном стояло уже настоящее лето. Порою ветер делался таким, будто дохнуло из печки. Правда, вскоре потоки воздуха снова становились прохладными — но ничуть не зябкими. Они — когда Гриша был на марсе — дергали его широкую рубаху, трепали отросшие локоны, шумели в ушах и вокруг головы.

Иногда вокруг брига летали крупные белые чайки с черными головами. Порой они останавливались в струях ветра и неподвижно повисали почти рядом с Гришей. Будто хотели что-то сказать, но не умели. Гриша удивлялся: откуда здесь птицы, если поблизости нет никакой земли? Но спросить об этом кого-нибудь не решался: словно этот вопрос как-то мог повредить чайкам…

Свободного времени у Гриши было много. Это несмотря на то, что и матросам помогал, и с Петром Афанасьевичем иногда занимался письмом и счетом, и книжки, взятые у доктора, читал (например, про доблестного рыцаря Иванхое, писателя Уолтера Скотта), и с Митей вел долгие игры в шахматы, которые нашлись в кают-компании. (Сперва Митя его расщелкивал за несколько ходов, но скоро Гриша поднаторел в шахматных хитростях.)

Николай Константинович Гарцунов теперь не часто обращал внимание на Гришу. Может, считал, что пусть мальчик привыкает к самостоятельности, и долгими разговорами не докучал. Правда, однажды позвал к себе в каюту, спросил:

— Всё ли у тебя хорошо, голубчик? Как она, корабельная жизнь?

Гриша бодро отрапортовал, что всё отменно и что привыкает он изо всех сил.

— В первые дни боялся, что будет укачивать, а оказалось, что вот ни настолечко…

— Это славно… А теперь возьми знакомую тебе вещицу… — Гарцунов протянул тяжелую тетрадь в кожаных корках — ту, в которой он во время сухопутного путешествия рисовал для Гриши парусные корабли и оснастку. — Здесь еще много чистых листов. Записывай, что увидишь в плавании интересного, потом пригодится… Вот и стило свинцовое.

— Спасибо, Николай Константинович… — выговорил Гриша, сделав подходящее лицо. Но, видимо, на лице все же не проступило особой радости: ясно, что всякими писаниями заниматься мальчишке не хотелось. Хватит с него уроков с доктором.

Капитан понятливо разъяснил:

— Ты не старайся писать много строчек. Иногда ведь довольно одного слова, чтобы потом вспомнился какой-нибудь случай или картина.

Гриша с благодарностью воспринял этот совет. И стал иногда записывать в тетрадь: «Киты с фонтанами… Чайка смотрела, как человек… Медузы у борта… Штиль, а потом порывы… Выиграл у Мити… Встретилось торговое шведское судно… Задний парус иногда именуют контр-бизанью, но это по привычке, а по правде он — грота-трисель…»

Запись о парусе была, пожалуй, самая длинная в тетрадке. И надо сказать, грота-трисель — косой нижний парус под гафелем задней мачты — того заслуживал. Скоро он, глухо взятый на все рифы, оказал бригу немалую помощь…

2

Про это событие в Гришиной тетрадке написано оказалось лишь одно слово: «Шквал». Но ой-ей-ей сколько вспоминалось потом, когда на слово это натыкался взгляд!

Кончалась вторая неделя плавания. Лейтенант Илья Порфирьевич Новосельский заметил в кают-компании во время обеда:

— Миновали широту Франции, господа. Только в большом отдалении от сей державы.

— И слава Богу, что в отдалении, — подал голос первый лейтенант Александр Гаврилович Стужин. — Не хватало нам еще встречи с их эскадрой…

— Ну, едва ли доблестные галлы болтаются сейчас в океанских водах в надежде на случайную добычу, они заняты блокадами, — вступил в разговор мичман Сезаров. — А нам более грозят природные силы. Что-то за все плавание пока не было ни одной трепки. Как бы вскоре не аукнулось…