Стальной волосок (сборник)

– Этуаль! – сразу обрадовался Павлушка. Решил, что будет продолжение прежней, дневной, игры. Но что еще показывать в темноте, Гриша не знал. Одни только тени матросов…

С мостика донеслась команда (что-то вроде «навались!»), тени у весла зашевелились пуще прежнего, послышался плеск, голос боцмана («и-раз…»). И еще… Бриг шевельнулся, стало понятно, что началось движение.

Впереди вдруг вспыхнуло пятно света – это лег на воду широкий луч кулибинского фонаря.

– Поехали… – шепотом объяснил Павлушке Гриша.

– По-е-ха-ли? – не понял тот.

– Ну да… – И Гриша вспомнил подходящее слово: – Эн авант… Вперед…

– Эн авант… – шепотом повторил Павлушка и прижался потеснее. Гриша положил на его косматую голову ладонь.

Так они сидели неизвестно сколько времени. В темноте и равномерности время то ли тянется, то ли сжимается – не поймешь. Под плеск и размеренные команды «и-и… р-раз» набегала дремота. Павлушка – тот вообще уже уснул под боком у Гриши, а сам Гриша то проваливался в полусон, то встряхивался и как бы заново видел впереди очень яркую «этуаль»…

Потом он свернулся калачиком, положил Павлушкину голову себе на локоть и уснул по-настоящему…

Сколько прошло времени? Кто же его знает… Гриша проснулся от того, что случилось непонятное. Тревожное. Тревога эта чувствовалась во всем, хотя не было ни вскриков, ни суеты. А, вот в чем дело! «Артемида» не двигалась!.. С юта слышались негромкие, неразборчивые слова, а откуда-то сверху – сдержанные ругательства. Гриша понял: это на грот-марсе матросы пытаются обрубить топорами вцепившиеся в мачту плети зарослей.

– Да не махайся ты как оглашенный, башку мне снесешь, – донеслось сквозь нехорошие слова. А на мостике капитан Гарцунов сказал офицерам (теперь разборчиво):

– Этого следовало ожидать. Нельзя было думать, что все пройдет гладко…

Потом послышался голос Полковника – тот хрипло отдавал команды людям на лодках. То ли по-французски, то ли на каком-то здешнем наречии…

Бриг не двигался.

Свет кулибинского фонаря утыкался впереди в глухие черные джунгли и был бессилен перед тьмой. Пахло болотом и какой-то противно-сладкой травой.

Тьма и неподвижность плотно придавили Гришу душными влажными страхами. Это были и все прежние страхи, с тенью ласково-беспощадного Ансу, и новые – с похожим на облако мохнатого ужаса духом Матуба… Гриша не боялся утонуть, не боялся попасть в плен или погибнуть в перестрелке. Он боялся вот этого, замешенного на неизвестности, на черной удушливости ужаса.

И ужас был не только за себя. Еще и за Павлушку.

Господи, что делать-то?

– Отче наш… – зашептал Гриша единственную молитву, которую сейчас помнил. – Иже еси на небесях…

Павлушка вздрогнул и сел.

– Гри-ша…

Гриша сдавил страх в себе. Изо всех сил. Нельзя было, чтобы эта липкая жуть коснулась и Павлушки. Он часто подышал, взял Павлушкины ладони, сложил их у него перед грудью. Сказал строго:

– Поль, говори со мной. Отче наш…

– От-че?…

Гриша вспомнил те же слова по-иностранному. Из какой-то книги:

– Патер ностер…

– Патер ностер! – обрадовался Павлушка. И зашептал часто и шелестяще. А Гриша снова стал говорить по-русски.

Кончили, вздохнули. Гриша прислушался к себе: легче ли на душе? Непонятно было… Павлушка вдруг встал на коленки, полез под рубаху, достал что-то. Гриша разглядел при свете звезд, что это – мятая ласточка. Павлушка расправил ее, вдруг сильно размахнулся и послал светящуюся «хирандель» через фальшборт. Она тут же исчезла в темноте. Павлушка съежился, уткнулся носом Грише в колени и замер так, словно чего-то ждал.

Помогла ли молитва двух мальчишек или помогла Павлушкина жертва с бумажными крылышками, а может быть, то и другое – кто знает? Но бриг вдруг шевельнулся, двинул под облегченный тихий говор матросов.

«И-и… р-раз…»

Страх уходил. Павлушка сел рядом, прислонился щекой к Гришиному плечу и посапывал еле слышно. А Гришу вместо страха сейчас кусала досада – от того, что все заняты очень важным делом, а он ничем не помогает «Артемиде».

Ну а что он мог? Никаких «подвигов» (вроде как тогда, во время шквала) не требовалось. Смешно, если бы они с Павлушкой сунулись к матросам и начали помогать ворочать тяжеленные весла. До них и не дотянешься – матросы, и те работали стоя… Сразу было бы сказано: «Не мешайтесь-ка, ребятки…»

И в этом бездействии (а тревога уже откатилась) оставалось одно: снова лечь на бок, устроить рядом Павлушку и сказать ему: «Спи». И уснуть самому…

Потом было обидно понимать, что он, Гриша Булатов, почти целиком проспал выдающееся в истории мореходства событие: прохождение через таинственный и недоступный пролив Ривьер-Сале морского судна. Не какой-нибудь там лайбы или пироги, а настоящего брига. Такого подвига, говорят, не случалось ни до того, ни после…

«Но все же я кое-что видел, – утешал он себя. – А больше, сколько ни таращи глаза, все равно бы не разглядел и не учуял…»