Стандинг, или Правила хорошего тона в изложении главного инспектора полиции Александра-Бенуа Берюрье (Курс лекций).

Для вашего сведения, — добавляет наш уважаемый Профессор, немножко поблуждав в своих мыслях, — воспитатели — это хорошая школа для подготовки унтер-офицеров к военной службе. Какое же все-таки страшное отродье — эти унтера! Хотя отныне армия без колоний стала, как дом отдыха. Я знаю призванных в армию звезд экрана, которые не могли ужиться со своим командиром полка. И полковника перевели на другое место службы, а вместо него назначили другого, очень обходительного и благожелательного, который любил артистов. Вот какая душевная обстановка сейчас в армии, В мое время армия еще не была пансионатом для придурков! Не была, черт возьми!

Он мысленно делает прыжок стилем «флоп» через планку своей памяти и приземляется, загадочно улыбаясь.

— Я вам, ребята, раскрою скобки. По-быстрому, то есть, как я чувствую, у вас на языке куча вопросов. Вообразите себе, что я записался в сенегальские стрелки. Добровольцем. Война закончилась, и мне захотелось увидеть ее поближе. Медалей больше не оставалось. Старички, которые еще служили в армии, все захапали себе, жадюги: и знамена, и кресты! Медаль на то, медаль за это на фоне лаврового венка с соусом. Во Франции о той войне уже стали забывать и упаковывали вещи к следующей, как упаковывают в январе новогодние игрушки в коробки до следующего Нового года. Поэтому, чтобы отхватить звание и пережить эпопею, надо было прогуляться в заморские владения.

У нас ведь ни черта не добьешься. У нас можно было только вступить в какую-нибудь политическую партию, стать бидоистом или гимоллистом, плевенистом или торезистом, наплеватистом или голлистом, брать приступом кабаки и громогласно заявлять, что ты был до такой степени левый, что выступал против фрицев, воевал в партизанах, до боли в перепонках слушал радио Би-Би-Си из Лондона, потому что уши глохли от непрестанной трескотни немецких автоматов. В то время наш генерал еще не откопал в Германии двоюродных братьев, и это плохо: в том смысле, что все можно было раньше решить по-мирному, без кровопускания! Если бы Гитлер вовремя узнал, что квадратноголовые немцы и пустоголовые французы — родня, то он сделал бы по-другому, чтобы завладеть нами. Он не пошел бы через Седан, а сразу махнул через Ла-Манш. И без труда захватил бы Большой Альбион. И Черчиль стал бы тогда Петеном, а гестапо разместилось бы на зимние квартиры в Глазго. А нам бы дали возможность править двоюродными братьями, потому что в любом случае нашими патронами можно было стрелять только из рогатки: у наших винтовок был другой калибр! В общем, что сделано, то сделано! А я после всей этой неразберихи вернусь к разговору о себе. Итак, раздираемый нетерпением, а оказываюсь у сенегальцев. Единственный белый в казарме. И вид у меня на самом деле был бледноватый. Что сразу же усекли друзья-приятели из страны Банании. И в первую же ночь самые смелые захотели нарушить мою герметичность.

Ребята были отчаянные, повидавшие все и вся, и страшно горячие. Эти злодеи питались красным перцем! Когда я увидел, как в мою каморку проскользнул здоровенный симпатичный малый, чтобы порезвиться со мной, у меня началась икота. Я приехал из деревенской глуши, переполненный иллюзиями и со всех сторон девственный, О жизни я знал только то, что прочитал в «Рустике» — единственной газете, которую читали в наших краях!

В ней писалось, как сеять озимые, но не было ни одной рубрики, чтобы объяснить, что такое стиль гомикус и как нужно от него защищаться. Я сразу не врубился, что хочет от меня этот влюбленный. Я принял его нежности за проявление дружбы, и мне было лестно, что капрал испытывает ко мне такое чувство. Потому что он был капралом — Бамбук-Бамбуки. Он вроде бы даже умел писать и, кроме того, был большой мастер по «внутренним» играм! Но писал он почему-то крестами. И все его рапорты напоминали кладбище Пер-Лашез! И когда я вдруг обнаружил, что он становится богаче в передней части, до меня дошло, что в наших отношениях что-то начинает твердеть. Я струхнул и побежал к старшему унтеру — рослому белокурому эльзасцу с воркующим голоском. Его звали Херкман. Амбал без губ и с почти белыми глазами — такие они были голубые. Я рассказал ему о своих злоключениях. «Какая сволочь»! — заорал он. Потом выскочил из комнаты и на всю казарму стал вопить, что он этого Бамбуки сотрет в порошок. А в тот момент стереть того было очень просто. Бамбуки стоял хмурый. Он опустил голову, спустил флаг и остальное тоже. Только штанина его пижамы была слегка оттопырена. Когда порядок был наведен, Херкман мне говорит: «Тебе с этими неотесанными, парень, оставаться нельзя, идем со мной».