Станислав Лем

В итоге Трурль, проведя тысячи экспериментов с микроцивилизациями, приходит к выводу, что счастливым может быть лишь чистый синтезированный кретин. Определение же счастья, которое даёт Кереброн, учитель Трурля, годится лишь для того, чтобы окончательно сбить с панталыку бакалавра чёрной магии Магнуса Фёдоровича Редькина из сказки братьев Стругацких «Понедельник начинается в субботу», который коллекционировал подобные дефиниции: «Счастье — это искривлённость, иначе экстенсор метапространства, отделяющего узел колинеарно интенциональных матриц от интенционального объекта, в граничных условиях, определяемых омега-корреляцией в альфа-размерном, то бишь, ясное дело, неметрическом континууме субсолнечных агрегатов, называемых также моими, то есть кереброновыми, супергруппами».

Кереброн, впрочем, успокоил Трурля.

«Ошибка твоя, — сказал он, — заключалась в том, что ты не знал — ни чего хочешь достичь, ни как это сделать. Это, во-первых. Во-вторых: устроить Вечное Счастье проще пареной репы, только кому оно нужно? Чтобы создать гедотрон, надлежит поступать иначе. Вернувшись домой, сними с полки XXXVI том “Полного собрания” моих сочинений и открой его на 621-й странице. Там ты найдёшь схему Экстатора — единственного из всех устройств, наделённых сознанием, которое ничему не служит. Только оно в 10 000 раз счастливее, чем Бромео, дорвавшийся до своей возлюбленной на балконе. Ибо, в знак уважения к Шекскиберу, за единицу измерения счастья я принял воспетые им балконные утехи и назвал их бромеями; ты же, не потрудившись хотя бы перелистать труды своего учителя, выдумал какие-то идиотские геды! Гвоздь в ботинке — хороша мера высших духовных радостей! Ну-ну… Так вот: Экстатор блаженствует абсолютно, благодаря насыщению за счёт многофазного сдвига в сенсуальном континууме, а проще сказать, благодаря автоэкстазу с положительной обратного связью. Чем больше он собою доволен, тем больше он собою доволен, и так до тех пор, пока потенциал не упрётся в ограничитель. А без ограничителя знаешь, что было бы? Не знаешь, опекун Мироздания? Раскачав потенциалы, машина пошла бы вразнос! Да, да, мой любезный невежда! Ибо замкнутый контур… Впрочем, к чему нам все эти лекции в полночь, да ещё из холодной могилы? Сам почитаешь… Предполагаю, правда, что мои сочинения пылятся у тебя на самой дальней полке или, что представляется мне ещё более вероятным, после моих похорон распиханы по старым сундукам и ютятся в чулане. Так ведь? Состряпав парочку финтифлюшек, ты возомнил себя первейшим пронырой в Метагалактике. А? Где ты держишь мои “Opera omnia”? Отвечай!

— В чулане… — пробормотал Трурль, что было ложью. Он давно уже свёз эти “Opera omnia” в Городскую Библиотеку.

К счастью, труп его наставника не мог этого знать, так что профессор, довольный своей проницательностью, продолжил уже почти благосклонно:

— Ну, ясно… Однако же мой гедотрон никому, ну, просто никому не нужен, ибо сама мысль о том, что межзвёздную пыль, планеты, спутники, звёзды, пульсары, квазары и прочее надо переделать в бесконечные шеренги Экстаторов, могла зародиться лишь в мозговых извилинах, завязанных топологическим узлом Мёбиуса и Клейна. То есть в извилинах, искривлённых по всем направлениям интеллекта. О, до чего же я долежался! Давно пора врезать в калитку могильной оградки английский замок и зацементировать аварийную кнопку надгробия! Таким же вот звонком твой приятель Клапауций вырвал меня из сладостных объятий смерти. Это было в прошлом году, а может, и позапрошлом, у меня ведь, сам понимаешь, нет ни календаря, ни часов, — и мне пришлось воскреснуть потому только, что мой самый выдающийся ученик никак не мог своим умом совладать с метаинформационной антиномией теоремы Аристоидеса. И я, прах среди праха, я, хладный труп, должен был прямо из могилы растолковывать ему вещи, которые он при желании нашёл бы в любом приличном учебнике континуально-топотропической инфинитезмалистики. О Боже, Боже! Какая жалость, что Тебя нет, а то бы ты задал перцу этому киберсыну!..»

11

Но подлинным украшением сборника стала повесть «Футурологический конгресс».