Станислав Лем

Воспользуюсь таким примером: существует игра, основанная на том, что на чистом листе бумаги рисуют совершенно не связанные друг с другом элементы, какие-то штришки, кривые линии, колечки, завитушки и тому подобное; требуется создать на основе всего этого рисунок, имеющий определённый и однозначный смысл, так, чтобы он охватил все разрозненные подробности, поглотил их в качестве элементов, составляющих общую картину. Так вот, мне кажется, суть моего творчества в то время в том и заключалась, чтобы в ходе повествования сливать воедино первоначально разбросанные беспорядочно (по значению) первичные элементы. Разумеется, чтобы иметь возможность более или менее успешно проводить вторичную интеграцию материала с первоначально низкой степенью конвергенции (семантической, ситуационной), я должен обладать максимальной свободой действия. Если её нет, все труды обречены на провал…»^{53}

19 апреля 1974 года Лем писал своему русскому переводчику Рафаилу Нудельману:

«Думаю, что я уже знаю, как должно было закончиться моё “ Расследование“.

Проблема должна была выглядеть так. Выявлена серия непонятных явлений, неважно каких! Были события A1, A2, A3, А4, А5, А6… AN. Наконец, возникла гипотеза, которая рационально объясняла всё, за исключением одного события, например, А9. Совершенно ясно, что А9 никак не удастся впихнуть в эту гипотезу. Отсюда два выхода: а) считаем гипотезу ошибочной; всё, то есть создание гипотезы, начинаем с самого начала, загадка остаётся (именно так фактически заканчивается “Расследование”); б) считаем, что случай А9 не входит в серию! Он “из другого семейства”, отдельный, он имел собственные причины и чисто случайное сходство с явлениями всей серии. Всё объяснено, гипотеза себя оправдала, гностика спасена, и лишь нужно будет ещё отдельно разгадать случай А9. И если даже он не будет объяснён, гипотезе это не повредит, скажем просто, что откладываем дело ad acta[34], поскольку в этом ином случае обстоятельства сложились так, что следы затёрты и реконструкция невозможна. Я этого не учёл. А жаль. Потому что это очень красивая модель познавательного продвижения». 

16

Начиная с романа «Расследование», о Станиславе Леме можно говорить как о настоящем крупном состоявшемся художнике. Он научился не только придумывать, он научился в полную силу пользоваться собственной памятью. Он научился не бояться того, что хранится в её глубинах, поэтому любой текст с этой поры освещен им самим, его личностью. Как пример приведём крошечный эпизод из романа, который нет смысла придумывать, скорее всего, он просто жил в памяти писателя, чтобы явиться в нужное время.

«Когда Грегори выходил из метро, было около одиннадцати.

Сразу же у поворота, за которым находился дом семейства Феншоу, в нише стены постоянно обретался, поджидая прохожих, слепой нищий с огромной облезлой дворнягой у ног. У него была губная гармошка, в которую он дул только при чьём-нибудь приближении, даже не пробуя делать вид, что играет, — он просто сигналил. Старость этого человека угадывалась скорее по его одежде, нежели по физиономии, покрытой растительностью неопределённого цвета. Возвращаясь домой поздно ночью, Грегори встречал его всегда на одном и том же месте, как вечный укор совести. Нищий принадлежал уличному пейзажу наравне с эркерами старой стены, между которыми он сидел. Грегори и в голову не пришло бы, что, молчаливо мирясь с его присутствием, он совершает должностной проступок. Ведь он был полицейским, а согласно полицейским инструкциям, нищенство воспрещалось.