Станислав Лем

В 4.40 (по местному времени) 1-й дивизион пикирующих бомбардировщиков имени Макса Иммельмана (76-го полка люфтваффе) под командованием капитана Вальтера Зигеля начал бомбардировку польского города Велюня.

Через полчаса бомбы упали на Хойниц, Старогард и Быдгощ.

Около 7.00 возле города Олькуша польский лётчик Владислав Гнысь подбил первый немецкий самолёт. В это же время германские бомбардировщики были отогнаны польскими истребителями от Варшавы. Зато разрушительным бомбёжкам подверглись Гдыня и Хель, и мощные бомбы обрушились на Верхнюю Силезию, на Ченстохову и Краков. Операция «Вайс» (польские историки предпочитают называть её «Сентябрьской кампанией») оказалась недолгой. Главная задача, поставленная перед германскими войсками, скоро была выполнена: «польский коридор» — выход к Балтийскому морю — был проложен.

Великобритания, Франция, Индия, Австралия и Новая Зеландия — союзники Польши — незамедлительно объявили войну Германии.

А 17 сентября (в соответствии с секретными протоколами, подписанными Молотовым и Риббентропом) на территорию Польши вошли советские войска.

И хотя Япония и США пока что заявляли о своём нейтралитете в этой, на их взгляд, европейской войне, она мгновенно перебросилась на весь мир.

8

19 сентября разведывательный батальон советской 24-й танковой дивизии вошёл во Львов и к пяти часам утра занял всю восточную часть города. Была установлена связь с польскими частями, начались переговоры о сдаче, но в 8.30 подошедшие с запада германские стрелки из 137-й горной дивизии начали свою собственную атаку на город. Правда, столкновения длились недолго, уже на другой день немецкие части были отведены от города.

22 сентября в 11.00 было подписано соглашение — «о передаче города Львова войскам Советского Союза».

«Так случилось, — вспоминал позже Станислав Лем, — что экзамены в институт я сдал в начале лета, а в конце его началась война.

Для меня это был страшный момент, я постоянно в мыслях к нему возвращаюсь.

Сверху, по Сикстуской улице (во Львове. — Г. П., В. Б.) из Цитадели двигалась лёгкая польская конная артиллерия, а из боковых улиц вдруг на лошадях выехали русские (не знаю почему, но все с монгольскими лицами). У каждого из них в одной руке был наган, а в другой — граната. Они приказали нашим солдатам снять портупеи, всё оружие бросить на землю, орудия с лошадьми оставить и уходить.

Мы стояли поражённые и плакали.

Мы видели, как пала Польша!»^{14}

9

Впрочем, первые впечатления от новой установившейся в городе власти были у Станислава Лема скорее благожелательные. Поначалу советские военные, как, кстати, позднее и немцы, вели себя вполне пристойно, можно даже сказать, цивилизованно. Это потом, когда в городе появились сотрудники советского НКВД, начались многочисленные аресты. Механизм этих арестов, по наблюдениям Лема, был примерно одинаков и у НКВД, и у гестапо. «Только те, кто приходил за первыми отрядами военных, — писал Лем, — брали людей за жопу»^{15}.

В квартире Лемов поселился сотрудник НКВД по фамилии Смирнов.

Сабина попыталась выставить его за дверь, но Самуэль этого не позволил.

К счастью, Смирнов оказался человеком скорее добродушным, не злым, склонным к занятиям, скажем так, весьма нехарактерным для его службы. В 1941 году, когда советские части спешно покидали Львов, в комнате «постояльца» остались общие тетради, исписанные… стихами. Сотрудник НКВД — поэтическая натура? Ну а почему бы и нет? Лема это не удивило. Стихи не мешали Смирнову выполнять свои обязанности. Когда вечерами он надевал свой казённый мундир, всем сразу становилось ясно, что в городе готовится очередная «чистка». Станислав тут же бежал к знакомым, у которых в паспортах не было львовской отметки. Впрочем, по собственным словам писателя, всем этим людям он помогал скорее назло русским, чем из каких-то особенных патриотических побуждений. 

10

Экзамены в политехнический Станислав сдал, но в институт его не приняли.

По законам советской власти он автоматически зачислялся в социально неблагонадёжные элементы — «сын буржуя». «Что-то с этим нужно было делать, — вспоминал писатель, — поэтому в том же 1939 году я стал студентом Львовского медицинского института; попал туда окольным путём, благодаря тому, что отец использовал свои старые знакомства. Он когда-то был ассистентом профессора Юраша, одного из создателей польской отоларингологии, вот с его помощью и с помощью профессора Парнаса, очень известного биохимика, я и был включён в список сдающих экзамены по медицине. Я пошёл в медицинский институт неохотно, просто понимал, что, если не начну учёбу, будет хуже»^{16}.

Очень трудно рассказывать о Станиславе Леме, не обращаясь к его многочисленным статьям и интервью, в которых позже он вспоминал свою юность. Это время — военное, страшное и смешное одновременно — постоянно преподносило будущему писателю неприятные сюрпризы, о которых он раньше и думать не мог.