Станислав Лем – свидетель катастрофы

Казалось бы, живи да радуйся. Но Лем осенью 1972 года вновь впал в депрессию, вызванную тем, что не имел ни минуты свободного времени, все время должен был либо писать, либо выступать. Он сам поведал об этом в 1974 году, откликаясь на предложение Ваньковича всем писателям завести секретарей: «Это признание я пишу без двадцати шесть утра, поскольку в другое время не успел бы его написать. Я тащу за собой хвост почтовых долгов длиной в три недели, так как еще не ответил на письма, пришедшие в этот период <…> Вчера я получил: 1) вычищенную корректуру очередного романа от американского издателя; 2) часть перевода другого романа – для авторизации; 3) письмо от художника из Киева, который на четырех страницах анализирует мои книги и к своей критике приложил собственный перевод стихотворения, сочиненного Электрувером в „Кибериаде“; 4) письмо из Регенсбургского университета, где я должен прочесть лекцию; 5) письмо от редакторши моих книг в США; 6) письмо от одного краковского логика с разъяснением, как сейчас логика относится к понятию противоречия в связи с исследованием так называемых интенциональных языков <…> Предположим, нашелся бы молодой, стойкий чудак-полиглот по имени Яцек. Что входило бы в его обязанности? Сначала – беготня на почту (четыре километра от меня) за посылками с книжками, манускриптами, корректурами, ибо почта не доставляет их на дом. Я сам должен за ними ходить начиная с 1958 года, когда поселился в этом краковском предместье. Посылки иногда ужасно тяжелые, поскольку это книги. Далее – сортировка корреспонденции. Отдельно польские дела, отдельно зарубежные, отдельно частные письма и от читателей, отдельно письма от учреждений и т. д. На массу писем я не отвечаю, Яцек мог бы делать это за меня. Не знаю, согласился бы он бегать на почту за книгами, которые присылают читатели, жаждущие автографов. А такие есть, к сожалению, и удивляются потом, а может, очень плохо обо мне думают, когда не получают своих книг обратно. Возможно, его бы это развлекло, как и рассылка моих фотографий тем, кто хочет их срочно получить. Но корректуру, авторизацию и личные письма он бы на себя не мог взять. Еще я не знаю, где его разместить. В моей комнате – нет, там и для меня мало места. На лестнице – тоже нет, там вереницей выстраиваются ровесники моего сына с ним включительно. В гараже – тоже нет, подвал так переполнен книгами, что туда не втиснешься. Может, в саду, когда хорошая погода. Но это все мелочи. Наделенный организаторским гением, чудесный Яцек расплел бы гордиев узел моей жизни. Например, вот это: чтобы было, как в Евангелии (Да не ведает твоя шуйца…), издательские договоры я заключаю через Авторское агентство, которое хранит их потом в своей печи, но гонорары выдает ZAiKS. Из-за этого я не знаю, КТО ЧТО должен издать, КОГДА, КАК и заплатил ли вообще, хотя у меня есть копии всех договоров. Но здесь уже нужно разбираться в бухгалтерии и ориентироваться в издательском мире. В СССР, США, ГДР и ФРГ у меня серьезные издатели, а вот в Швеции мой роман опубликовали в переводе с болгарского и некому ответить за это, так как издательство обанкротилось, оставив имущество и долги. Перевод, как я слышал, чудовищный, хоть его и сделали с подачи Авторского агентства. Еще не понимаю французов, готовых читать мою „Кибериаду“, хоть в ней полно ошибок (даром что солидное издательство – „Деноэль“). Яцек должен был бы и в издательствах разбираться? С такой квалификацией он претендовал бы на должность директора отдела в Министерстве культуры и искусств <…> Уже два года я не был в кино и три – в театре. В прошлом году у меня не было отпуска, ибо месяц в Закопане, когда я там пишу, это ведь не отдых. Честно говоря, живу как рабочая скотина, и не очень утешает, что у этой скотины сложилась жизнь. Я уже почти перестал выезжать из дома. Почему? Как это почему? В прошлом году меня пригласили на Франкфуртскую книжную ярмарку, там как раз вышли две мои книги, меня ждали какие-то журналисты, издатели, телевидение, бог знает кто. И вот, приехав в Варшаву за паспортом, я услышал в Минкульте, что никуда не поеду, так как закончилось действие паспорта, о чем я не знал и никто меня не уведомил. Пришлось отправить телеграмму с извинениями»[861].

Взвоешь тут. Депрессия его усугублялась физическими недомоганиями – падением зрения и слуха, бессонницей и опухшей рукой. Из-за прогрессирующей глухоты Лем больше не мог говорить по телефону, что вызвало недопонимание между ним и Ариадной Громовой, которая несколько раз порывалась позвонить, но писатель отказывался, предлагая общаться письмами. «<…> Мои отношения с п. Ариадной никогда еще не были такими плохими, как сейчас», – переживал он накануне нового, 1975 года в письме Нудельману[862]. Его по-прежнему донимали кашель и астма, он подсел на барбитураты. Друзья и жена в один голос говорили о необходимости отдохнуть. Лем внял этим советам и стал больше времени проводить с сыном. А еще он начал носить слуховой аппарат[863].