Станиславский

Надвигалась туча, начиналась гроза, но мы обогнали ее и опять небо просветлело. Моя соседка, толстая женщина, произносила какие-то странные слова во сне, о чем-то вздыхала, и диван трещал под нею. В вагоне все затихло, и понятно, так как было уже двенадцать. Разделся, помолился, перекрестил зонтик, уложил его, простился и спать.

Утренний свет, конечно, разбудил меня. Я спал часов шесть. Недурно. Сегодня довольно свеж. Днем досплю остальное. Спросил кофе. Пью его и пишу это письмо. Качает. Прости, что неразборчиво.

В утешение, что ты не со мною в вагоне, могу тебе доложить, что пыль такая, какой я никогда еще не видывал. Стол, оклеенный красным сукном, покрыт пылью настолько, что не видать сукна. Налево в углу вытер, из окна собрал целую горсть вышиной в вершок — пыли. А что делается на лице, я уж и не знаю.

Ехать нежарко. Сегодня погода ясная и теплая.

Прощай, единственная радость моей жизни. Моя цель, мое существо, моя радость, солнце, свет.

Твой весь Котунчик.

Письмо М. П. Лилиной 30 июня 1899 г.

Бесценная моя Анелька!

Я в Варшаве. Здоров. Не скажу, чтоб очень грустен, но и не очень весел. Довольно свеж и не очень утомлен. Утром послал тебе письмо, писанное на ходу поезда. {295} Что же добавить еще о себе? День в вагоне, мало разнообразия. До Бреста (откуда послал телеграмму) почти все время читал твой французский роман. Не скажу, чтобы он меня заинтересовал. А уж сходства с нами никакого, скорее, полная противоположность.

Они начали с полного форте и кончили decrescendo[27], а мы, напротив, начали фальшиво и несмело. Надеюсь, только к шестидесяти годам доведем до полного fortissimo.

Этот француз, муж, был большой французский сальник, да и еще с перчиком. С первой минуты ясно, что он ее совсем не любил. Женился, чтобы лишить ее невинности по заранее обдуманному плану, развратив ее предварительно, устроить год оргии и потом разлюбить. Он ее и не уважал.

Нет, у нас, слава Богу, не так. <…>

Днем поспал, но не крепко, вернее, дремал. Целый день (и ночь) ехал один в купе и потому ни с кем не разговаривал целый день. После сна думал о Волге и многих ее видах и ландшафтах и… ну, конечно… и т. д… словом, целовал зонтик вместо тебя, красотульки. Завтра буду в Неметчине. Там уже не взыщи: письма и телеграммы будут реже, очень уж торопят там жить. Не поспеешь.

Подали ужинать, скоро ехать дальше. Прощай, цель моей жизни, моя дорогая женушка и очаровательная любовница.

Обожающий тебя и очень скучающий Котунчик. Целуй детей и наговори побольше приятного.

Письмо М. П. Лилиной 3 (15) июля 1899 г.

Белая моя Снегурочка, бедная моя сироточка! Здесь, в развратном Париже, ты мне представляешься беленькой-беленькой, чистенькой. <…> Ты красивее всех этих напудренных парижанок. Или я состарился, или Париж никуда уже больше не годится. Все эти слова, моя Снегурочка, ты поймешь из этого беглого рассказа. По Германии ехал я недурно и удобно, все время один и в отдельном купе (народу было мало). В Кёльне, по традиции, {296} ужинал, послал моей красотульке телеграмму, чтобы она не беспокоилась. Пересел во французский вагон (опять один в четырехместном купе). Решил выспаться на славу, так как французы не хотели ударить себя в грязь перед немцами и прислали туда вагон, как я уже сказал, роскошный. Электричество, чудная обивка, всюду роскошь.

Тронулись. Боже мой, как трясет! Первое разочарование. Укладываюсь — узенький диван, ручки (локотники) подымаются. Железные скобы этих ручек служат двумя холодными компрессами. Один как раз попадает на место почек, другой к икрам. Сильный тряс, я валюсь на пол. Стараюсь выдвинуть диван, чтобы он был пошире, — не выдвигается. Электричество тухнет. Я барахтаюсь в темноте и кончаю тем, что засыпаю сидя. К шести часам утра, измученный, я догадываюсь: снимаю матрац дивана, кладу на пол и, толкаемый во все стороны, засыпаю. Вот прославленная нация: все напоказ!

Париж, таможня. С меня берут 21 франк за папиросы! Оказывается, я попал как раз в день 14 июля, национальный праздник. Вспоминаю тебя, думаю: надо будет сидеть целый день дома, так как я обещал. Город украшен грошовыми знаками. Продают какие-то значки и флаги, и те же продавцы суют неприличные картинки. Город словно вымер — движения никакого, все магазины закрыты. Пью утренний кофе в кафе de la Paix[28]. Проходит убогая процессия с венками и флагами, которые несут какие-то оборванцы в скверных фраках. Они стараются выразить патриотизм — ничего не выходит. Идут прескверным маршем войска на парад. Группа из двадцати мальчишек пробегает и что-то кричит — ужасно делано. К двенадцати часам улицы переполняются простой толпой, всюду появляются фокусники и атлеты с своими старыми-престарыми штуками. Человек сорок подходят ко мне с неприличными картинками. Жара, духота.