Станиславский

Но, повторяю, играть буду, раз надо спасать театр. И это буду делать с хорошим чувством. Как умею. Но не рассчитывайте на эффект[55].

Спектакли должны быть прекрасными, — согласен очень, от всей души, но как это сделать?! Как слить превосходных, очень опытных, с прекрасными индивидуальностями актеров (теперь уже не артистов-творцов, а актеров) — с милыми испорченными щенятами 2-й и 3-й студий. И тем не менее — это хорошо. Пусть ругают, пусть мы провалим. Лишь бы была группа людей, любящих театр, чего-то желающих, ради чего-то крупного работающих.

Ершов — Годунов. Да Вы его видели сто раз. Он такой же. Очень красивый в гриме, очень прямой, и руки и ноги прямые. Большой и очень важный, плюс после Вишневского то, что он хорошо, умно, грамотно и понятно говорит. У Вишневского хоть животный темперамент есть, а Ершов — холоден. Когда начинает делать горячность — становится немного смешон, как добродушный мальчик, который старается придать себе важность и солидность — пожилого. Публике это может понравиться.

«Горе от ума» — конечно, трудно. Но тут я даже приблизительно не могу судить, так как Еланскую видел лишь на 1 показном спектакле — кроме гортанно-носового голоса все было хорошо. Прудкина знаю плохо и Ливанова никогда не видел, знаю только, что некоторые его считают — гением (особенно по режиссерской части). Это плохо. Надо сделать грань резче между Чацким и остальными. Конечно. И при первой постановке этого хотелось. Как и какими новыми средствами добиться теперь. Не знаю. Мои средства, основанные на чувстве {160} и четкости фразы, жеста, фонетике, ритме графики и пр., — не годятся, так как требуют предварительно упражнения. Тут — Вам книги в руки. Буду от души делать все, что могу, и учиться с большим и самым искренним интересом.

Но беда в том, что я туп на то, что еще органически не слилось со мной, а когда я начинаю копировать, то со мной что-то приключается нехорошее, отчего я даже теряю текст — происходит что-то с памятью. Вообще у меня эта область очень не в порядке. Память и глаза сильно сдали. Это уже грозные предвестники надвинувшейся старости. Были кошмарные спектакли, когда я совершенно останавливался в самом знакомом — годами набитом монологе. Тарасова мне подсказывала. Румянцев — орал из-за кулис, а я ничего не понимал.

Тарасова. Да приедет ли она? Я сомневаюсь. Вопрос в муже и в деньгах. Кто поручится, что ее мужа не тронут при теперешних условиях[56]. Без такого поручительства она не решится. Все деньги, которые она заработала, — Сюпик (муж) потерял на каком-то шоколадном деле. Лето она играла, чтоб заработать долларов на Москву. Не знаю, удалось ли ей это, но успех она получила большой, вместе с заманчивыми предложениями. Прибавьте к этому соблазны наших мародеров под предводительством Шарова[57]. Почти уверен, что ее перехватят, тем более что за последнее время она очень изменилась. Успех вскружил ей голову, и она стала неузнаваема.

Стать верховным лицом над студиями? Хорошо. Согласен и постараюсь делать все, что смогу. Но на этот раз — Вы поддержите во мне веру или хоть проблеск какой-то надежды на студии. Сколько разочарований они мне принесли, что у меня не осталось ни веры к ним, ни доброго чувства. Все студийцы — мещане с крошечными практическими и утилитарными запросами. Чуть-чуть искусства и очень много компромиссов. И все это разбавляется хамством, невоспитанностью, ленью, пошлостью, самовлюбленностью и удовлетворением самым дешевым успехом. Эти миленькие театрики, в которые превратились студии, — мне ненавистны. И я ничего не могу поставить им в пример, так как и наш театр, стариков, превратился из театра — в большое, неплохое представляльное учреждение с огромным кабаком при нем «распивочно и на вынос». Учреждение — где спаиваются талантливые люди. А в жизни требования к искусству стали, как никогда, — строги. Эти требования и строгость переносятся на меня — лично, на мой дурной характер. Идти на компромиссы я почти не могу, когда иду — мне ставят их в счет, пользуются слабостью и злоупотребляют. А когда я тверд — называют несносным характером и бегут прочь. Того, что я могу дать, — никому не надо. С них довольно того немногого, что они уже получили. В результате — я одинок, как перст, и стал еще более нелюдимым. Ведь я все {161} два сезона просидел один-одинешенек в своей комнате гостиницы «Thomdyke» в Нью-Йорке. В смысле строгости и требовательности меня придется теперь, скорее, сдерживать. Я очень не люблю актеров. И готов их всех гнать — вон. Только так и можно очистить атмосферу. Если бы я дал себе волю и начал бы говорить об актерах так, как я о них думаю, после того, как увидел: что такое русский артист, когда ему не платят денег… Вы бы меня не узнали. Но сдержусь, так как, очевидно, в таком неуравновешенном состоянии — я не судья. Но, приехав домой, я построю стену — и одобряю Вашу мудрость. Актер — в театре, но дома — не дальше порога.