Станиславский

Читая подобные страницы «Моей жизни в искусстве», вдруг понимаешь, как много в характере К. С. и его творчестве связано с этим вот способом жить, раскованным, радостным, насыщенным практическим и нравственным опытом, неожиданной информацией, от которой не защищаются сложившимися понятиями и привычками. Осознаешь, насколько свободно и многообразно в такой, открытой всему, обстановке мог развиваться его гений. И как мало предостерегающих знаков подавала ему в те напряженно-беззаботные дни судьба. Сегодня, пожалуй, только студенческие кампусы лучших университетов открывают перед юной личностью пространство, настолько выделенное из жесткого социального контекста, так богатое возможностями самопонимания и самоосуществления.

Кто знает — может быть, именно запас свободы, полученный в первые годы взросления, дал ему силы не просто выдержать жесткость исторических обстоятельств, но и вписаться в них, не потеряв себя. Неожиданно легко пожертвовать внешним, но уберечь от серьезных искажений свой внутренний мир, сохранить волю движения к поставленной цели. Возможно, человек, которому в детстве сделали прививку свободы и счастья, оказывается, вопреки существующим представлениям, более способным к духовному выживанию в будущем. Подчеркиваю — к духовному, в самом серьезном, высоком смысле этого слова. По аналогии (впрочем, тут большая натяжка) с выживанием физиологическим: у кого было сытое и подвижное детство, больше шансов войти во взрослую жизнь практически здоровым.

Конечно, все это лишь домыслы, которыми обычно грешат биографы, но судьба К. С. их явно подпитывает…

В те годы образованное общество увлекалось театральным любительством. В таких театрах дебютировали многие актеры и режиссеры, становившиеся потом известными на профессиональных сценах. Мейерхольд, Комиссаржевская, Немирович-Данченко — все они прошли такой период инкубационного развития своего дарования. Но вряд ли Алексеев следовал моде, скорее его побуждала к действиям собственная, нереализованная, внутренняя артистичность. Вот и в квартале Алексеевских фабрик был построен театр (об этом — речь впереди). Кто знает, окажись Сергей Владимирович менее щедрым, более заинтересованным лишь в семейных доходах, куда бы направил свою энергию и свой гений маленький Костя? Когда огромные мировые события (а для судеб театрального мира Станиславский — событие огромное) вдруг в своем начале упираются в личность и поступки одного человека, невольно поражаешься, насколько прихотлива непростота мироздания.

Но не только творческая личность К. С. вызревала свободно и радостно в атмосфере этой счастливой семьи, где родители были влюблены друг в друга в молодости и сохранили эту влюбленность в старости. Что не менее важно — здесь закладывались нравственные основы его будущей жизни. В искусстве. В обществе. В быту. Многое в его взрослом поведении находит здесь свое объяснение.

Вот существенная для его будущего семейная история, идущая вразрез не только с домостроевскими купеческими традициями, но и с вполне укоренившейся в обществе практикой. Она связана с Костиным «грехом молодости». В 20 лет у него случился роман с горничной Дуняшей. Событие вполне банальное. В те времена родители, пытаясь уберечь сыновей от публичных домов, где они могли бы заразиться сифилисом, тогда трудно излечимым, использовали два метода воспитания — страх и соблазн. Для внушения страха мальчиков водили в больницы, где лежали сифилитики в последней стадии, чтобы они своими глазами могли видеть отталкивающие последствия продажной любви. А для соблазна в дом брали симпатичных молоденьких горничных, чтобы первый свой сексуальный опыт сыновья получали под родительским тайным присмотром.

Судьба большинства этих девушек, как только они «приносили в подоле», даже в просвещенных дворянских семьях была безрадостна, а часто трагична — достаточно перечесть «Воскресение» Толстого. Вряд ли более счастливой оказывалась жизнь тех, кого из барского дома отправляли обратно в деревню и выдавали замуж за крепостного. При этом часто отнимали ребенка, которого либо отдавали «на сторону», либо воспитывали в семье как приемыша. Русская литература запечатлела на своих страницах множество очень по-разному сложившихся судеб таких «воспитанников» и «воспитанниц» с непроявленной, но угадываемой родословной.