Становясь Лейдой

– Вы нам поможете, фру Тормундсдоттер? – Иннесборг неловко переминался с ноги на ногу. Холодный ветер дул с моря, опавшие листья шуршали на мерзлой земле, как обещание скорой зимы.

Хельга сняла с плеча родильный стул. Уже нет нужды его прятать.

– Будем считать, что я делаю вам одолжение.

Он нахмурился, но все же кивнул:

– Я смотрю, у вас все с собой. У кого-то еще были роды?

Хельга, не раздумывая, покачала головой:

– У меня было предчувствие.

Он открыл рот, но не стал ничего говорить.

– Ступайте вперед, магистрат. Я – за вами.

Что было

Питер вылил последний котелок кипящей воды в дождевую бочку. Она занимала слишком много места, и в комнате сразу сделалось тесно, но это была небольшая беда. Питеру стоило немалых усилий затащить тяжеленную бочку в дом, но, если она поможет ему исполнить задуманное, оно того стоило. Поначалу он думал, дело в кораблекрушении – не его, а Маевы, – и пережитое потрясение заставляет ее дрожать, как в ознобе, всякий раз, когда он к ней прикасался. Он пытался быть нежным, надеясь, что ангел, которого он повстречал на том судьбоносном скалистом острове, все же вернется со временем, отзовется на ласки и доброту. Но с каждым днем бедная девочка становилась все более грустной и замкнутой. Тихие слезы и дрожь во всем теле при каждой его попытке сближения. Она бродила по дому, словно заблудившись в четырех стенах, иногда брала в руки чашки и ложки – так опасливо и осторожно, будто они могли укусить, будто она никогда раньше не видела такой простой утвари. Ее особенно заворожили часы с кукушкой, висевшие на стене под лестницей. Она наблюдала, как грузики на цепях медленно опускаются к полу, и пугалась до дрожи каждый час, когда деревянная кукушка выдавала свои предсказуемые сигналы. Пугалась так сильно, что Питеру пришлось отключить бой на часах, чтобы ее успокоить.

Он пытался учить ее простым словам – дом, стол, стул, – надеясь, что она повторит их за ним. Но единственным словом, которого он от нее добился за столько дней, было ее имя. Понимала ли его Маева? Этого он не знал. Он гадал, что с нею произошло, что осталось в ее прежней жизни, кого она потеряла. По ночам скорбь спала между ними и зияла, как пропасть.

Он наблюдал за ней краем глаза. Огонь в камине мерцал и потрескивал; на стене тикали часы. Питер наклонился над бочкой, и пар от горячей воды – талого снега, собранного еще днем, – ударил ему в лицо. Он вздохнул, закрыл глаза, взмахнул руками, подгоняя к себе тепло. Так приятно согреться, когда снаружи лютует зима. Когда женщина, поселившаяся в твоем доме, холодна, как лед.

Маева неподвижно сидела в кресле-качалке. Ее пальцы, вцепившиеся в подлокотники, побелели от напряжения.

Он опустил руку в бочку, потрогал воду.

– For varmt[20], – сказал он и потряс рукой, иллюстрируя сказанное. – Горячо.

Быстро взглянув на него, она снова уставилась в пол.

Две недели молчания, подумал он. С досадой стряхнул с руки воду.

Он указал пальцем на бочку, изобразил пантомимой, как будто намыливает себя.

– Det er et bad… [21] Будем мыться.

Она неловко заерзала в кресле.

Он попытался еще раз:

– Мыться. К воскресенью. – Он крутанулся на месте, придерживая пальцами воображаемую длинную юбку, и указал пальцем на платье своей матери, висевшее на стропилах под потолком. – К нашей свадьбе. Ты и я. Мы поженимся. – Он изобразил невесту, захлопал ресницами, прижал к груди невидимый букет цветов. Неуклюже присел в реверансе, затем склонился в поклоне.

Она прищурилась, глядя на его ужимки. Но он заметил почти неуловимый намек на улыбку в уголке ее рта. Окрыленный успехом, Питер вновь крутанулся на месте в своем воображаемом платье, но запутался в собственных ногах. Схватился за край бочки, чуть не опрокинул ее на пол, но все-таки устоял на ногах и не свалил бочку. Маева хихикнула, прикрыв рот ладошкой. Питер улыбнулся и снова раскланялся.

– Tusen takk[22], барышня. Это только один из моих многочисленных талантов.

Она застенчиво сложила руки под подбородком.

Он хлопнул в ладоши. Указал рукой на бочку:

– Er du klar?[23]

Она покачала головой и указала на него пальцем.

Он широко распахнул глаза, изобразив изумление:

– Я первый? Что, от меня так плохо пахнет?

Она громко фыркнула, и он рассмеялся от всей души. Что-то произошло между ними, что-то новое и небывалое. Их взгляды встретились. Ее глаза блестели, но теперь не от слез. Он решил закрепить свой успех, сообразив, что она, видимо, понимает гораздо больше, чем ему представлялось.

– Ладно, я вымоюсь первым. Но только если ты мне поможешь намылиться, чтобы уж точно убрать весь запашок. – Он протянул ей кусок мыла, наклонил голову набок и зажал пальцами нос.

Ее улыбка погасла, глаза снова уставились в пол. Она обняла себя за плечи, вновь сделавшись замкнутой. Хмурой. Упрямой. Черт возьми. Он подбросил мыло на ладони и беспечно взмахнул рукой:

– Не волнуйся, я вымоюсь сам. Ни одна женщина не должна терпеть такое благоухание.