Становой хребет

Харитон Якимов строил этот дом сам, только стены и ограду возвели наёмные плотники. Сбежал он от Семенова ещё пораньше Быкова. А потом, случайно встретил Михея в Хайларе и сговорил его купить хутор у Упрятина.

Марфа угостила Егора свежей бараниной. Похвалилась, что сама режет и обделывает скотину, налила в кружку разведённого спирта.

— Пить с нами будешь, мать?

— Глотошек можно за приветную дорожку, — оживилась старая и мимоходом хватила налитое, — немочь вовсе одолела, поем теперь. Не рассиживайтесь долго, ночь прихватит в путях. Ехать не ближний свет. Давай, девка, живей!

— Не понукай, сама знаю, — огрызнулась Марфа, поднялась и выпила. — Поехали, не даст посидеть, ведьма…

Видно, дочь с матерью не ладили крепко, и только гость помешал выговориться старухе, налившейся злобой до одышки.

Кони легко шли рядом, помахивая хвостами. За спиной Егора привязан к луке седла мешок с харчами, а сам он удивлённо щурится на редкой красоты закат.

Алой кибиткой горело где-то над монгольскими степями располовиненное бритвой горизонта солнце, совсем не слепящее и не греющее глаза.

Молодая кобылка под девушкой пританцовывала, рвала поводья из рук, норовя сорваться на галоп. Дымчато уходили в сумерки дальние увалы, ощетинившиеся кабаньими холками леса, сизели туманами пади.

По обочине дороги — выбитая заморозками трава, источающая горьковатый могильный тлен. Марфа о чём-то горюнилась, хмуро озиралась вокруг. За плечами неразлучный карабин, и бутылочная граната топырит пазуху кацавейки.

— Ты чево такая смурная? — не стерпел Егор.

— Погоди, счас всё обскажу… только к Белой речке доедем.

— Ну, раз так, поскакали быстрей, не терпится узнать, — он огрел плёткой её кобылу и отпустил поводья.

Остановили разгорячённых коней у неширокой реки, выползающей из-за глинистого обрыва. Привязали их за куст. Марфушка напилась из ладошки студёной воды, откинулась на сухую траву и позвала Егора.

Он присел рядом, тронул её дрогнувшую руку. Утренняя смелость куда-то задевалась, неловкая робость стеснила разум.

— Ну, сказывай свою беду, — нагнулся и поцеловал в сжатые, замертвевшие губы, — ох и пахучая ты, Марфуш… — сипловатым от волнения голосом выдавил он.

— Погоди! Не лезь… Счас я сама разденусь — и делай со мной, что вздумается… что хошь, то и делай. Но-о… при одном уговоре. Слышишь?

— При каком уговоре? — отозвался он еле внятно.

— Стреляешь ты ловко… Вот и пореши мне китайского женишка. А? Егорша… С батей он уже сговорился, мать давно подарками перекупил… чую, быть скорой свадьбе. Ездит он один, вот и подкарауль послезавтра.

Зарой где-нибудь поукромней, — приникла к нему и сама жадно поцеловала, — противен он мне… старый, жирный и вонючий, как пёс смрадный. По-доброму его уже не отвратишь, он Упрятина в сваты зовёт. Пореши…

Егор разом остыл. Улетучилась желанная нежность. Покусывая горьковатую былку, задумался.

— Не могу я, Марфа, ить он человек. И с добром к тебе, хоть и старый. Надо как-то по-другому сделать. Ты уж извиняй. Негоже убивать просто за то, что не нравится человек. Может, отца сговорю свататься к тебе раньше купца. А?

— Опоганиться боишься? Тюфяк ты с мякиной, не казак… Да уж ладно, сговорю другова. За такую плату редкий устоит…

— Марфуша… Зачем ты так? — хмуро проговорил Егор, судорожно сжав её руку. — Не в плате же дело. Да и срамно за такие дела собою платить, — зарозовел румянцем.

— Перевяжи мешок на моё седло! Ворочайся к маменьке своей. Я сама его прикончу, не дрогнет рука, — уронила она сквозь зубы твёрдым голосом.

— Марфа, не дури… Зарился он, а я отобью. Люба ты мне…

— Отвяжись, — она натужно засмеялась. — Может статься, я тебя на вшивость проверяла, каков ты есть. Шут меня знает, — опять скривилась в нехорошей усмешке и поднялась на ноги. — Перевяжи! И считай, что на меня затмение нашло, когда звала провожать на заимку.

— Нет, я всё же, тебя провожу.

— Как знаешь, — она томно потянулась и стала раздеваться. Егор, затаив дыхание, неотрывно глядел, лёжа в траве, как падает с неё одежда. Белые крепкие ноги, голубиные груди с тёмными сосками ударили в озноб. И, вроде как, пожалел, что отказался от смертоубийства, шевельнулась надежда на замирение.

— Ты что, сдурела? Вода ледяная! — громким шёпотом выдохнул он и тут понял, что делает она это ему назло, будь теперь хоть зима — всё равно не остановится.

Марфа кинулась в яму, взвизгнула от холода. Мерцала сквозь толщу воды белорыбицей, плавала намеренно долго, будто позабыв о нём, потом неспешно одевалась, не стыдясь и унижая его своей наготой, пила из банчка спирт, потом закинула отвязанный мешок поперёд себя и поскакала.

Егор было рванул следом, затем остервенело сплюнул и крикнул вдогон:

— Дура ты несусветная! Обрехала ни за что ни про что. Ну и чёрт с тобой, катись…

Подался домой. Быть рядом с ней сейчас нельзя: в нём всё кипело от ярости и рвались наружу запоздалые, не нужные никому слова. И только одно утешало, что отказался от её задумки.