Станция на горизонте

Курбиссон тихо разговаривал сам с собой, произносил заверения, мольбы, — все то, что не успел высказать. Была уже поздняя ночь, его одежда стала влажной от тумана. Вдруг он почувствовал голод, такой сильный и необоримый, что у него подкосились ноги. Он зашел в первую попавшуюся открытую дверь — в маленькую харчевню, где сидели местные жители, спросил хлеба и фруктов, жадно и быстро все съел, положил деньги на стол и отправился дальше.

В конце концов он очутился возле небольшого отеля. Ему показалось невозможным проделать весь путь обратно и вернуться домой, он больше ни о чем не думал, взял комнату и почти мгновенно погрузился в сон.

Один раз он проснулся, зажег свет и попытался сосредоточиться. Вспомнил, что должен известить своих секундантов, и решил, что непременно за ними заедет. Его судьба казалась ему теперь другой, чем накануне, та успела куда-то отодвинуться, но пока еще недалеко.

Он понял, что сам во всем виноват, и ему показалось, что за последние несколько часов он стал намного старше. В своем доселе беззаботном существовании он углядел новые цели и в эту ночь принял важные решения.

Он надеялся, что уже переборол себя, и не понимал, что кризис только усугубился, ибо за всеми его планами стояло желание отвоевать с их помощью Лилиан Дюнкерк.

Потом он снова заснул и в крайнем изнеможении не услышал звонка будильника. Своих, секундантов он на месте уже не застал, так как опоздал на полчаса, и теперь погнал машину вверх, на плато, к площадкам для гольфа, с еще неясным, внезапно пробудившимся намерением проявить себя наилучшим образом и сделать что-нибудь значительное и верное.

До сих пор он без раздумий принимал расположение, каким дарила его Лилиан Дюнкерк; теперь он понял всю ценность и незаслуженность этого подарка и хотел задним числом показать, что он его достоин.

Он не чувствовал, насколько трогательно это его желание — запоздалый порыв к чему-то, что уже потеряно.

В полной сумятице чувств прибыл он на место и торопливо сообщил О'Доннелу и Шаттенжюсу, что повод для дуэли утратил свое значение.

О'Доннел вздохнул с облегчением. Шаттенжюс, надувшись от важности, спросил:

— Стало быть, следует объявить, что вы отказываетесь от разрешения конфликта…

— Да…

Курбиссон остановил Шаттенжюса и, с трудом овладев собой, проговорил так громко, что его мог слышать и Кай:

— Я хотел бы заявить, что получил некоторые сообщения, делающие причину моего вызова несостоятельной.

Фиола бросился к нему и поздравил с благоразумным решением.

Курбиссон покачал головой; вместе с Фиолой он подошел к Каю и посмотрел на него, — он молчал и мучился в поисках слова.

Кай видел, как страдал молодой человек от своей потери, слишком гордый для того, чтобы об этом сказать и соответственно действовать; как он, в силу своего воспитания и своей порядочности, с тяжелым сердцем пытался подавить в себе зависть к победившему сопернику.

Кай поспешил пожать руку Курбиссону и сказал, прежде чем тот заговорил:

— Мы оба переоцениваем ситуацию, вы с одной, я с другой стороны. Ваше решение и то, каким образом вы его нашли, показывает, что вам известна двойственность подобных вещей. Но тогда вы знаете и другое, — он понизил голос, — что разрыв не всегда означает конец, а часто бывает ступенькой для восхождения…

Курбиссон покраснел.

У него за спиной Фиола улыбнулся Каю, и тот закончил:

— Я хотел бы еще раз с вами поговорить. Через несколько недель у меня начинаются тренировки перед гонками на приз Европы, думаю, что тогда разговор между нами еще многое прояснит…

С Курбиссоном внезапно произошла перемена. Он почувствовал, как с него свалилась неимоверная тяжесть, на душе снова стало светло, он горячо жал руки Каю с нежданно вспыхнувшей в глазах надеждой.

— Я приеду… — И он ушел вместе с Фиолой и своими друзьями.

Кай с Льевеном остались на площадке для гольфа. Трава блестела на солнце. Коричневыми, с множеством оттенков, выступали скалы на фоне неба. На них горбатился лес, блаженно подставляя зеленую спину потокам света. Внизу, дерзко, как пестрые заплаты, среди серебристо-серых олив расстилались цветочные поляны.

Бухта возле Вентимильи красновато мерцала в легкой дымке, но ближе к Ницце был отчетливо виден каждый дом. В замке Монако окна пылали огнем. Дома наверху, на скале, сияли отблесками солнца. На дорогах поблескивали автомобили.

Льевен взял клюшку для гольфа и, размахнувшись, со свистом разрезал ею воздух.

— Гольф — игра несомненно интересная, но автомобили мне нравятся больше. Давайте постараемся выиграть приз Европы, Кай!

— Это будет захватывающая охота!

— Что вы думаете о Мэрфи?

— Всякое…

У Льевена вертелся на языке еще один вопрос. Но он предпочел промолчать. Стратегией обходных маневров была осторожность. Лучше было не спрашивать Кая про Мод Филби.

XI

Фруте слушала Кая с терпеливым превосходством бессловесной твари. Сейчас она его еще не понимала, но пыталась до поры до времени успокаивать хитрой миной, пока не удастся раскусить.

Кай долго ей что-то втолковывал. Но в конце концов прервал свою речь, похлопал собаку по спине и сказал: