Станция Переделкино: поверх заборов

Я узнал про смерть Бори месяца через два после случившегося и на похоронах не был. Знал бы, обязательно пришел — не я же первый заметил, сколько исчезает из общей нашей жизни с уходом каждого, с кем знаком хоть немного (а Левина я знал с начала шестидесятых).

Смерть Левина, как и почти все в его жизни, показалась мне нелепой — опять Лужники, всегдашние Лужники, редакционный праздник…

Но я ошибался — я не знал редактора газеты, где завершилась судьба Бори (видел однажды на седьмом этаже офиса, когда охранники оттеснили меня от лифта, в котором должен был он спускаться, посоветовав мне спуститься на лифте, что рядом); не знал человека, которому наш Левин чем-то приглянулся — или редактор руководствовался соображениями, мне недоступными?

На первом этаже редакционного офиса на стене перед входом — четыре памятные доски: журналистам, погибшим на фронтах; тому мальчику, который вел героическую борьбу с ведомством, что сумело все-таки заложить ему в кейс взрывчатку, убившую честного корреспондента; Саше Аронову и Борису Левину (на доске к имени прибавлено два слова: “спортивному журналисту”).

На похоронах Аркадия в Доме кино я стоял с Жорой рядом, когда со своими соболезнованиями подошел к нам тот самый редактор, что пригрел Левина, — поклонник творчества Вайнеров, вряд ли знавший, что Боря их друг (а может быть, и знавший от самого Бори).

Но раннего романа Жоры редактор уж точно не читал — и я жалел, что обстановка не разрешает мне рассказать оставшемуся брату завершение его юношеского замысла. Он взял фамилию знакомого, а редактор сделал (придумал?) тому судьбу.

Глава пятая

1

А может быть, Андрею просто не везло — и в этом все отгадка?

Может быть, права пятая жена его Таня — она вышла за него замуж в конце семидесятых двадцатилетней (Андрею было около сорока), родила ему сына, втянулась в литературные интересы мужа, полюбила писательский мир и вино, — когда говорила, уже после того, как Кучаев ушел от нее к Алле, что Андрею не хватало хотя бы одного настоящего успеха?

Но ведь и терпения, по-моему, тоже.

Потерпи он еще немножечко женой Галю — и, глядишь, прочел бы “Современник” его пьесы и какую-нибудь наверняка поставил.

Кстати, детские пьесы самой Гали Соколовой, сочиненные в домашнем соревновании с мужем, до сих пор — и после смерти авторши — идут на утренниках (сейчас уже, однако, не в “Современнике”).

С другой стороны, как можно называть невезучим любимого столькими замечательным женщинами Кучаева — того Кучаева, которому всегда готовы были прийти на помощь друзья, простить, как писал Шпаликов, “долги и старые обиды”. Один лишь Максим Шостакович — самый близкий поначалу друг — чего-то, чего мы никогда не узнаем, простить ему не захотел.

Симпатии он вызывал и у людей, которые вроде бы и не должны были ему симпатизировать.

Мой отец всегда называл Кучаева Генри в честь героя романа “Прощай, оружие” — он так представлял себе американского лейтенанта.

На отца мои приятели всегда обижались за непримиримость к нашему образу жизни — видели за этим ханжество: сам отец не был трезвенником.

Однако на Андрея отцовские придирки не распространялись. Отец приглашал его: “Приезжай, Генри, ко мне в Переделкино. Ну уж, если так захочется выпить, выпьем”.

Может быть, следует признать, что везло ему во всем, кроме главного?

А ведь он, при своем пьянстве и баловстве с дамами, жил для этого главного — и ни для чего другого.

Терял себя — и годами жил в состоянии потерянности.

А со стороны жизнь его казалась иногда и забавной — если взять, допустим, те его долгие дни, которые он провел, снимая комнату в Голиковском переулке.

Может быть, и зря, желая по советской привычке приукрасить действительность, я пропустил, рассказывая о двух первых женитьбах Андрея, подробности паузы между этими женитьбами, заполненной обстоятельствами жизни на Голиковском?

И не забыл ли я, что квартира, где снимал он комнату у Марьи Ивановны, стала натурой для самого известного рассказа Андрея “Мозговая косточка”?

Андрей занял комнату внука Марьи Ивановны после ухода того в армию.

В квартире на Голиковском жили Боря и Миша Ардовы — они и сосватали не имевшего после развода с Ириной крова Андрея в жильцы к Марье Ивановне. Кроме них комнату в квартире занимал и прототип героя “Мозговой косточки” дядя Вася с женой и двумя детьми. А в двух оставшихся комнатах у входной двери жила семья Марьи Ивановны, состоявшая из ее дочери Нинки и любимого внука.

Говорят, что избалованными детьми бывают дети богатых родителей — генералов или писателей. Но внук Марьи Ивановны, богатых родителей не имевший — мама его, окончив курсы мороженщиц, в первый же рабочий день пропила всю выручку и никуда больше долго не могла устроиться, — по избалованности мог дать сто очков вперед старшему сыну Фадеева. При том, что, напоминаю, у Шуни были руки умельца и машину он водил лучше шоферов первого класса. Внук же Марьи Ивановны ни гвоздя забить не умел, ни за баранку автомобиля ни разу не садился.

Гарантом его благополучия была бабушка, работавшая на двух работах — дворника и лифтерши.