Станция Переделкино: поверх заборов

Я подумал, что шутил я со стариком зря. Котя со своей эротической разболтанностью обязан Глуховскому некоторым образом жизнью: не вытащи Семен Давыдович Сергея Сергеевича в газету, сиротой бы рос Андрей, а Коти (с “Большими родителями”) вообще не было бы.

Мне нравилась поначалу фраза, произнесенная Сергеем Сергеевичем за кадром документального фильма по его сценарию: “Для нас война не история, она — часть нашей биографии”. Потом разонравилась, показалась громкой.

Я тогда громкость в своих заметках для агентства печати “Новости” стал приглушать.

Работа моя в АПН только начиналась, одни хвалили меня, другие ругали — и я для себя уже четко разграничил, что те, кто хвалит, — умные и талантливые люди, а те, кто ругает, — дураки и бездарности.

Мне так легче было жить: к двадцати пяти годам я успел устать от неудач (знать бы мне, сколько их еще предстоит впереди) — и первые похвалы, казалось тогда, направляют меня в нужную сторону.

Но на третий или четвертый месяц работы у меня возобновилось знакомство с парнем по имени Игорь Ицков — до АПН мы знали друг друга по ресторану Дома актера. Позже в различных мемуарах Игоря вспоминают в первую очередь как осведомителя Лубянки — и он сам не отрицал, что там служит. Но среди всех моих тогдашних знакомых он отличался более тонким (и независимым, я сказал бы) вкусом.

Мне Игорь симпатизировал — и я решил, что заметками моими в нашем общем учреждении (то есть на площади Пушкина, конечно, а не на Лубянке) он восторгается, — и бывал с ним откровенен, когда рассказывал ему о своих генеральских планах (как позднее назвал их мой наставник на Высших сценарных курсах известный режиссер Лео Арнштам, не преминув заметить, что при моей лени эти планы при его, Лео Оскаровича, жизни осуществлены не будут). И вот Ицков, когда ждал я от него подтверждения, что пишу лучше всех в редакции, сказал мне: “Ты пишешь громко. Писать громко — не значит писать хорошо”.

Я обиделся, но тут же что-то подсказало мне внутри, что Игорь прав.

Я стал избегать громких фраз. И естественно, что громкость сердила меня теперь в чужих текстах, даже если на прежний слух нравилась.

Когда в разговоре с Глуховским дошло до меня, насколько зависела от войны та же семья Смирновых, которых узнал я в мирное и к тому же лучшее для них время, фраза Сергея Сергеевича показалась мне точной — и не такой уж громкой.

Нарочно избегать громкости так же, в общем, глупо, как и всё, что делается нарочно.

К дочери Андрюши Авдотье — или, как называет ее телевизионная страна, Дуне — я априорно хорошо отношусь, хотя вне экрана никогда не видел, даже ребенком в Переделкине, где она как-то очень быстро выросла; помню каталог выставки с фотографиями художников — и на одного из них (красивого молодого человека) Виргиния Генриховна показала, заметив, что имеет он отношение к ее внучке (я так понял, что к Дуне).

Но когда я слушаю Дуню, стараясь привыкнуть к обязательной категоричности ее суждений (фамильная импульсивность у дочки Андрея и внучки Сергея Сергеевича приняла черты не присущей папе и дедушке жесткости), отвлекаюсь всегда на воспоминания о том, как идем мы с ее отцом обочиной улицы-подъема от Самаринского пруда и он рассказывает про девочку-красавицу из самодеятельности Дворца культуры завода Лихачева — которая, как я догадываюсь теперь, стала потом мамой Дуни. На воспоминание о том разговоре накладывается фильм “Осень”, где разворачивается коллизия из жизни мамы и папы, когда мама по каким-то причинам, об этом в фильме достаточно подробно говорится, не сразу сделалась папиной женой. В финале “Осени” героиня (ее играет мама) ждет на лестнице героя (а тот задержался у друзей); их играли — и хорошо играли, лучшая, на мой взгляд, сцена — Людмила Максакова и молодой тогда Джигарханян.

Героя играл не папа (он тогда еще в кино не снимался, разве что студентом в эпизоде из “Девяти дней” у Михаила Ромма, своего учителя по киноинституту) — играл, если не путаю, Леонид Кулагин.

Маму Дуни я тоже никогда не видел вне экрана.

Зато я хорошо знал первую жену Андрюши Элю Суханову — я был на их свадьбе. Перед началом свадьбы юный Котя волновался, предвкушая знакомство со знаменитым футболистом Игорем Нетто — Нетто был женат на Элиной однокурснице по Вахтанговскому училищу.

Однокурсницу никто из гостей на свадьбе, кроме невесты, не знал. Но я, при всей своей увлеченности футболом, на нее в тот вечер обратил больше внимания, чем на футболиста из “Спартака”.

Жену Нетто звали Ольга Яковлева — и то, что я обратил на нее главное внимание, делает честь моему чутью: она стала одной из лучших актрис нашей страны.

Третью жену Андрея я увидел на репетиции в театре на Малой Бронной. Приходил ко Льву Дурову, когда ставил он какую-то пьесу, и спросил его, что за актриса подходила сейчас к рампе выслушать замечания режиссера.

Лев как-то сразу сообразил, что вопрос мой ни с театральной критикой, ни с театроведением не соотносится, и ответил с понимающе-хитрой улыбкой, что это жена Андрея Смирнова.

Потом уж я увидел ее в фильме “Два капитана”.