Станция Переделкино: поверх заборов

Я гостил на зимних каникулах у товарища из школы-студии в Ленинграде, и как-то получилось, что почти всю ночь, выпивая с ним на кухне, для успокоения нервов чистил картошку — и начистил ее чуть ли не ведро. А утром к нам заявились Павлик и Саша Авдеенко, оба тогда — студенты факультета журналистики. Павлик на полученные за рассказ деньги устроил вояж в Питер. Мы покормили студентов картошкой — и отправили жить в Комарово, на дачу к Максиму Шостаковичу: здесь их поселить мы не могли, у товарища не я один из москвичей гостил.

Названия второго рассказа я не помню, но опять помню, как расходовали гонорар — пропивал его Павлик с моим другом Геной Галкиным. Автор рассказа с ним вовсе не дружил, но был наслышан о том, что Галкин может выпить невероятное количество водки, — и ему, как писателю, наверное, хотелось проверить слухи, а заодно и собственные алкогольные возможности.

Загул Павлика с Галкиным пришелся на пору, когда мы все служили в агентстве печати “Новости”.

Павлик пришел в АПН раньше, чем я, но из иностранной редакции пришел в союзную информацию (единственную редакцию на русском языке) на мое освободившееся место — редактора отдела искусства и культуры, которым заведовал наш переделкинский друг Александр Авдеенко-младший. С этого места он и ушел на вольные хлеба, в писатели. Мне рассказывали, что Валентину Петровичу понравилась заметка сына про Ильфа и Петрова, где упоминался мальчик, игравший на глазах у Евгения Петрова возле дачи: “Этим мальчиком был я”. И папа отсоветовал сыну терять время на журналистику.

Я без интереса относился к писательству Павлика, пока он сочинял детские книжки под названиями вроде “Девочка и белочка”. Но, когда мы снова стали жить по соседству на “Аэропорте”, он дал мне прочесть взрослую прозу про выпавшего за борт матроса, оказавшегося в открытом море. Проза напоминала прозу Валентина Петровича. И я не мог для себя сразу решить, достоинство это или недостаток. Всего проще сказать о подражании, но я же не критик — я же и сам пишу (и когда пишу, невольно взвешиваю свои возможности, смогу я так или не смогу).

Я был однажды на обсуждении прозы Павлика, где все присутствующие хвалили тексты Катаева-младшего — и возмущались критикой, неспособной оценить такого великолепного писателя. Как, значит, богата наша литература, если бросается такими талантами.

Но ничего за похвалами не последовало.

Прозу Павлика похвалил и такой строгий ценитель, как Семен Липкин, тоже посетовавший на то, что Павел Катаев по-настоящему не замечен. Но и с мнением Липкина не посчитались.

Вместе с тем Павлик смолоду жил писательской жизнью, по-взрослому общался с Лидией Корнеевной Чуковской, дружил с тем же Липкиным, комплексом непризнания не страдал.

Когда жили мы в одном с Павликом кооперативном доме, я иногда заглядывал к нему. Продолжения детского приятельства не возникало, но старый товарищ бывал неизменно гостеприимен, и в трудные минуты я его гостеприимством пользовался.

11

В одно из тяжелых для меня воскресений я сидел не помню уже на каком этаже в его однокомнатной квартире. И, хватив джину (или виски), разглагольствовал о литературе, делая вид, что серьезное чтение принадлежавших Павлику книжек — такое же увлекательное занятие, как и то, от продолжения которого я только что из деликатности отказался.

И тут звонок в дверь.

Входят Валентин Петрович — светлый костюм, звезда Героя Социалистического Труда (как цветок в петлице) — и ослепительная Эстер Давыдовна (я не Катаев, названия деталей женской одежды не знаю, мне достаточно общего впечатления). Эстер Давыдовна объяснила Валентину Петровичу, кто я, — он показал ладонью в пигментации, какого от пола роста он меня помнит (мне при нашей оказавшейся последней встрече было за сорок).

Сразу же выяснилось, зачем на летнем пиджаке геройская звезда, — с утра они ездили доставать дочери Жене железнодорожный билет на курорт: в разгар лета герою иного труда, кроме социалистического, и не уехать из Москвы; удивительно, что многие из не отмеченных звездой все равно уезжают.

Валентин Петрович не скрыл от сына радости, что подписал накануне договор (видимо, на “Алмазный мой венец”), — и меня его радость более всего растрогала. Знаменитый писатель за больше чем полвека участия (и какого участия!) в литературе радуется подписанию договора так, словно могли в тысячном на его веку договоре классику отказать.

Сына он приободрил, сообщив, что в издательстве, где он заключал договор, Павлика считают своим автором, — и опять меня тронула радость Катаева от обыденных подробностей литературного быта.

Но я не мог не обратить внимания на то, что по ходу разговора об издателях Валентин Петрович с машинальным любопытством изучал (и привычными зарубками, не сомневался я, фиксировал) опять же подробности (ну как без подробностей) в обстановке квартиры Павлика, куда пришел он впервые (я потом проверил у Павлика, что впервые): его интересовали и обои, и шпингалеты на окнах, и вообще все, чего я, скорее всего, и не заметил.